Елена со вздохом облегчения протянула ему руку и сердечно произнесла:
— Я верю тебе, и знай: утрата этой веры была бы для меня равносильна смерти. Ах, Эмиль, ты никогда не должен обманывать меня, даже в тех случаях, когда будешь делать это для моего блага. Я предпочитаю услышать ужасную правду, чем мучиться подозрениями, что ты обманываешь меня. Я провела ужасную ночь, но теперь уже овладела собой и прошу рассказать, о какой идее ты говорил вчера. Я ясно понимаю, что не обрету душевное равновесие до тех пор, пока не буду знать, кто станет между нами. Назови мне имя, Эмиль, очень прошу тебя об этом.
Гольфельд опустил глаза. Ему показалось, что дело снова принимает скверный оборот.
— Знаешь, Елена, — наконец начал он, — я не решаюсь говорить с тобой сегодня об этом. Ты очень утомлена, и я боюсь, что серьезный разговор может плохо сказаться на твоем здоровье. Кроме того, вчерашняя идея при дальнейшем рассмотрении показалась мне весьма практичной. Мне будет очень неприятно, если ты, такая взволнованная, упустишь из виду ее выгодные стороны.
— Уж этого я не сделаю! — воскликнула Елена оживленно, приподнимаясь, при этом ее глаза лихорадочно блестели. — Я овладела собой и готова покориться необходимости. Обещаю тебе быть такой беспристрастной, как будто я не люблю тебя…
Она покраснела, потому что впервые произнесла это слово.
— Ну хорошо, — нерешительно начал Гольфельд, не будучи уверенным, что поступает правильно. — Что ты думаешь о девушке из Гнадека?
— О Елизавете Фербер? — воскликнула изумленная Елена.
— О Елизавете фон Гнадевиц, — быстро поправил ее Гольфельд. — Внезапная перемена в ее положении натолкнула меня на такую мысль. До сих пор я не обращал на нее внимания и заметил только, что она скромна и, похоже, очень спокойна.
— Как? В этой восхитительной девушке ты не заметил ничего, кроме скромности и спокойствия?
— Ну да, — равнодушно подтвердил Гольфельд. — Я помню, что ты часто сердилась на свои пальцы, тогда как она совершенно спокойно начинала пьесу и играла до тех пор, пока и у тебя получалось следовать за ней. Это мне тогда понравилось. Я считаю, что у нее очень ровный характер, а у моей будущей жены должен быть именно такой. Непременно! Кроме того, нельзя отрицать, что она тебя обожает, и, таким образом, главное условие было бы выполнено. К тому же она росла в очень скромных условиях, так что не будет предъявлять больших требований и легко освоится с новым положением и будет тебе другом. Я думаю, что она не лишена такта, хорошо воспитана и…
— Нет, нет! — вскричала вдруг Елена, резко приподнимаясь и прерывая его. — Это бедное очаровательное дитя заслуживает, чтобы ее любили!
Внезапно собачий вой прервал ее и заставил громко вскрикнуть. Гольфельд наступил на лапу своей Диане, которая пришла вместе с ним и разлеглась у его ног. Эта случайная оплошность пришлась очень кстати, так как слова Елены показались Гольфельду столь комичными, что он еле удержался от смеха. Он открыл дверь и выгнал прихрамывавшую собаку из столовой. Когда он вернулся к девушке, то уже вполне овладел собой.
— Мы и будем любить ее, Елена, — сказал он совершенно спокойно, снова садясь на свое место. — Она только должна будет оставить тебе мое сердце, что она, без сомнения, и сделает. Эта девушка может действовать хладнокровно, она доказала это третьего дня, когда спасла Рудольфа.
— Как так? — поразилась Елена, распахнув глаза.
Слуга, который нечаянно проболтался вчера о случае в лесу, испугавшись, что его выбранят за бестактность, умолчал о подробностях покушения и сказал только, что пуля по счастливой случайности не попала в господина фон Вальде. Гольфельд сам узнал, как было дело, лишь час назад от садовника. Смелость Елизаветы еще больше усилила его страсть, он готов был на все, чтобы добиться ее любви.
Кратко пересказав Елене то, что он узнал, Гольфельд заключил:
— Теперь у тебя еще один повод любить эту девушку, а меня ее поступок лишний раз убеждает в том, что она — единственная подходящая для нашей ситуации кандидатура.
С этими словами Гольфельд медленно отбросил своей тонкой белой рукой волосы со лба, с напряженным вниманием следя за Еленой, наклонившей голову. Из-под ее опущенных век струились слезы. Она не произносила ни слова. Быть может, она в последний раз боролась с собой.
