Елизавета очень обрадовалась, увидев экипаж дяди, показавшийся из-за угла, и облегченно вздохнула, когда села рядом с ним. Она сняла шляпу и с удовольствием подставила свое лицо прохладному вечернему ветерку.
Лесничий искоса посматривал на молчавшую племянницу. Вдруг он переложил вожжи и кнут в одну руку, а другой взял Елизавету за подбородок и заставил ее повернуться к нему.
— Ну-ка, покажись, Эльза! Что означают эти хмурые складки на лбу? Что-то случилось там? Выкладывай-ка скорее, в чем дело! Тебя что-нибудь рассердило?
— Нет, дядя, не рассердило, но мне было очень больно, поскольку твои предположения относительно Елены фон Вальде оправдались, — ответила Елизавета, краснея от волнения.
— Тебе было больно потому, что я оказался прав, или потому, что Елена фон Вальде поступила нехорошо?
— Потому что ты предрек гадкие вещи.
— Ну, а какое же обстоятельство принесло победу моим отвергнутым взглядам?
Эльза рассказала ему о поведении Елены и о предположениях дам. Лесничий улыбнулся.
— Ох уж это бабье, а дамы в особенности! — проговорил он. — Они женят даже тех, кто видит друг друга первый раз в жизни. Но в одном они правы: чего только не делается ради любви! Хотя я нисколько не оправдываю слабость и уступчивость Елены фон Вальде, но не так строго сужу ее теперь. Любовь есть сила, которая заставляет нас забывать отца и мать ради одного человека.
— Вот этого я совершенно не могу понять! Как можно совсем чужого человека любить больше, чем отца с матерью? — с жаром произнесла Елизавета.
Лесничий хмыкнул и слегка тронул кнутом спину Гнедого, чтобы немного поторопить его, и, ничего не возразив, продолжил:
— Пока дело обстоит так, мое определение любви не будет понятно тебе, если бы я даже обладал красноречием ангела.
Но сам он… Давно прошли те времена, когда он вырезал имя любимой женщины на коре дерева, нежно пел любовные романсы. Когда он бегал за много верст, чтобы поймать один только взгляд, и считал смертельным врагом всякого, кто осмеливался посмотреть на его возлюбленную. Теперь, оглядываясь назад, он с удовольствием вспоминал то безумное время, но передать словами свое волнение, радость, отчаяние не мог.
— Видишь черную полосу там, за лесом? — спросил он после непродолжительного молчания, указывая кнутом в направлении синеющих гор.
— Да, это флагшток на замке Гнадек. Я уже давно заметила его и испытываю громадную радость при мысли, что на этом кусочке земли мы дома и что никто не может согнать нас с него. Слава Богу, у нас есть родина!
— Да еще какая! — сказал лесничий, окидывая окрестность восторженным взглядом. — Еще будучи маленьким мальчиком, я всегда мечтал о тюрингенском лесе, а причиной тому были рассказы дедушки. Он провел здесь свою юность и знал массу всяких легенд и сказок. Изучив свое дело, я приехал сюда. В то время весь этот лес еще принадлежал фон Гнадевицам, но я не хотел поступать к ним на службу, потому что слишком хорошо знал их по рассказам деда. Я был первым из Ферберов, отказавшимся служить у них, и нашел место у князя Л… Наследник последнего Гнадевица продал часть леса князю Л., пожелавшему увеличить свои лесные владения и давшему ему хорошую цену. Таким образом, мечта моей юности осуществилась: я поселился в доме, который был, так сказать, колыбелью Ферберов. Ведь ты знаешь, что мы родом из Тюрингии.
— Да, еще с детства.
— А знаешь ли ты, как обстояло дело?
— Нет.
— Правда, с тех пор прошло уже много времени, и я, пожалуй, единственный человек, знающий эту историю, но она не должна быть предана забвению, и потому ты услышишь ее от меня теперь, чтобы когда-нибудь передать ее дальше. Около двухсот лет тому назад… Видишь, наше генеалогическое древо тоже не молодо, только жаль, что мы не знаем, кто была наша родоначальница. Если тебя спросит баронесса Лессен, например, или кто-нибудь из ее круга, ты можешь ответить с полной уверенностью, что род наш берет начало от знатной дамы. Я допускаю, что это была какая-нибудь маркитантка, — дело-то происходило во времена Тридцатилетней войны. Ну-с, около двухсот лет тому назад, в одно прекрасное утро, жена охотника Фербера, открывая наружную дверь, ту самую, которую ты можешь видеть и теперь, нашла на крыльце маленького ребенка. Она поспешно захлопнула дверь, потому что в то время в окрестностях бродило много цыган, и она решила, что это их поганое отродье. Но муж ее был человечнее и взял ребенка в дом. Это оказался новорожденный мальчик. На груди у него была записка, в которой выражалась просьба приютить ребенка, родившегося в браке и при святом крещении нареченного Иоанном, а также обещание подробности о нем сообщить впоследствии. В пеленках нашли кошелек с небольшим количеством денег. Жена охотника была, в общем, хорошей женщиной и, узнав, что родители ребенка христиане, взяла его и воспитала со своими девочками. Для мальчика это было большим счастьем, потому что из его родных никто так и не объявился. Позднее приемный отец усыновил его, а со временем молодой человек нашел свое счастье в том, что женился на своей молочной сестре. Он, его сын и внук служили егерями у потомков Гнадевицев, все они жили и умерли в этом доме. Только мой дед был переведен в силезское поместье. Будучи мальчиком, я, услышав эту историю, страшно рассердился, что спустя много лет не появилась какая-нибудь графиня, которая узнала бы в приемыше своего украденного сына и торжественно водворила бы его в свой родовой замок. Но потом я вполне смирился с этим, да и наше имя мне так нравится, что я не хотел бы менять его. — Лесничий наклонился и, указав Елизавете на что-то сквозь ветви, спросил: — Видишь эту белую точку?
