— Не сейчас же! — с ужасом воскликнула Лиана.
Она подошла к кровати и наклонилась над умирающей, приоткрытые глаза которой уже стали застывать, хотя грудь ее все еще едва заметно поднималась и опускалась.
— Я никогда себе не простила бы, если бы ее глаза еще раз открылись в ту минуту, когда я дотронусь до ее талисмана, и она унесла бы это последнее впечатление с собой в могилу, — сказала молодая женщина, отступая. — Когда все кончится, придите за мной, хотя бы это случилось посреди ночи. Вы правы, я должна забрать из ее руки документ. Но пока она жива, не следует трогать эту бедную ручку… Лен, мне жаль, что приходится вас упрекнуть: вы должны были еще тогда, несмотря ни на что, отдать записку тому, кому она была предназначена.
— Баронесса!.. — воскликнула ключница. — Вы говорите это теперь, когда все так счастливо устроилось, но тогда!.. Я была совершенно одна, все были против меня. С такими сильными противниками, как гофмаршал и священник, мне одной не справиться. Человек и искуснее меня не знал бы, что делать. А молодой барон! Да разве он тогда взялся бы расследовать это дело? Господи Боже мой! Ведь это не башмак, который можно поставить под стекло, а потом это стекло снять!..
Густая краска разлилась по лицу молодой женщины, и испуганная ключница замолчала.
— Ах, что я болтаю! — сказала она немного погодя. — Теперь, конечно, все изменилось. Вы сегодня сами слышали, баронесса, что он пинал этого ребенка, как собаку, которую хотят убрать со своей дороги… Я скажу вам, что тогда вышло бы: барон взял бы у меня записку, показал бы ее обоим господам, те громко рассмеялись бы и заявили, что им лучше знать, как все было, потому что дни и ночи проводили у кровати больного. Меня же обвинили бы в обмане — это так же верно, как то, что дважды два — четыре, — и выгнали бы за ворота… Нет, нет, тогда надо было наблюдать и выжидать… К тому же я не знала, что в той записке, я ведь стояла далеко, когда покойный писал; а когда он подал мне бумагу, то велел прочесть лишь кому она предназначалась… Недавно, когда она крепко заснула после большой дозы морфия, я взяла у нее книжку и хотела заглянуть в нее, но не могла открыть — она точно запаяна со всех сторон: не видно ни замка, ни пружины. Я думаю, что ее придется сломать.
— Тем лучше, — сказала Лиана.
Она подошла к двери и позвала Габриеля. Было уже поздно, слишком поздно, чтобы рассказать обо всем Майнау, прежде чем они поедут во дворец, — он сказал ей, что на этот раз он должен непременно принять приглашение. Да ей и самой пора было одеваться. Ее возмущала мысль, что она должна наряжаться, стоять перед зеркалом в эти ужасные минуты, когда в индийском домике умирает несчастная женщина… Она торопливо ушла оттуда, чтобы успеть еще отыскать Майнау и хоть в двух словах сообщить ему самое главное, но она не нашла его, а один из лакеев доложил ей, что барон вследствие известий, полученных из Волькерсгаузена, вышел неизвестно куда, может быть, к садовнику. Расстроенная, пошла она в свои комнаты.
На обширном дворе Шенвертского замка стоял экипаж, запряженный серыми рысаками, а у самого подъезда — карета гофмаршала. Его толстому кучеру не составляло никакого труда управлять лошадьми. Это были прекрасные смирные животные; они стояли покорно, как овцы, между тем как серые рысаки фыркали и нетерпеливо били копытами.
— Бестии! — буркнул гофмаршал, спускаясь в своем кресле по ступеням лестницы.
Он мог бы и сойти, но берег свои силы, зная, что во дворце ему придется немало стоять в присутствии высочайших особ.
Внизу, в вестибюле, в ожидании прохаживался Майнау, и в ту минуту, как лакеи спускали кресло со ступенек на мозаичный пол, из бокового коридора вышел человек. Увидев гофмаршала, он ускорил шаг и вышел в стеклянную дверь.
Гофмаршал выпрямился в своем кресле, точно не верил своим глазам.
— Это, кажется, негодяй Даммер, которого следовало бы давно прогнать? — обратился он к Майнау.
— Да, дядя.
— Так как же он смеет здесь так sans façons[23] прогуливаться? — обратился он раздраженно к лакеям.
— Он ужинал в людской, барон, — нерешительно ответил один из них.
