– Жарко как-то…
Егорова хмыкнула:
– Энергия пошла. Теперь смотри.
– Куда? Ты же глаза велела закрыть!
– А ты, не открывая глаз, смотри, – подсказала Танька и спустя какое-то время поинтересовалась: – Видишь что-нибудь?
«Нет», – хотел сказать Рузвельт, но поперхнулся словами, потому что увидел, на самом деле увидел ни на что не похожую картинку:
– Себя вижу…
– И?
– Как обычно. Глаза только странные. Ресницы огромные, как спички… Хотя нет… – помедлил Илья. – Это не ресницы… Это нитки. Глаза зашиты, – прошептал он, не помня себя от ужаса.
– Разошьем, – воинственно пообещала ему Егорова, а потом неожиданно стукнула пальцами по лбу. – Все. Забудь.
– Такое не забудешь! – Русецкий дышал так, будто пробежал стометровку.
– Забудешь, – снисходительно улыбнулась Танька, взявшись за свечи. Воду в тарелке Рузвельт принес сам.
Как внимательно Илья ни слушал все, что бормотала Егорова, половина слов осталась для него загадкой. Свечи трещали и дымили, но, насколько он мог разглядеть из-под газеты, дымовая завеса была не такой плотной, как в предыдущие разы, даже запах – и тот изменился. Пару раз до него доносились странные звуки, как будто Танька поперхнулась и никак не может прокашляться. Ближе к концу сеанса поменялся и ее голос: в нем словно прибавилось силы, говорила Егорова четко, с какой-то почти торжествующей интонацией, затем резко остановилась и выдохнула:
– Аминь!
Стянув с головы газету, Рузвельт обнаружил Таньку сидящей прямо на полу, практически под подоконником, опершись спиной о батарею. Лицо ее было черным и отечным, веки воспалены, по рукам высыпали красные пятна.
– Ты обожглась?
– Обожглась. – Губы Егоровой сдвинулись скорбной скобочкой. Илья заметил, что они слиплись. – Пить хочешь?
Танька отрицательно помотала головой и с трудом поднялась, чтобы рассмотреть содержимое тарелки. Воск был чистым, желтым, даже светлей, чем в оплавленных свечах. «Не может быть!» – не поверил своим глазам Русецкий, еще не забывший о той мазутной лужице, что никак не хотела застывать в тарелке после первого сеанса.
– Ты можешь мне объяснить, почему так происходит?
– Нет, – честно ответила Егорова. – Но я точно знаю, что именно так и должно быть, что так правильно. Вот смотри. – Она перевернула восковой блин и показала Илье. – Крест вышел, – буднично сказала она, и губы ее дрогнули.
– Чей? – не понял Рузвельт.
– Твой, – все так же просто ответила Егорова и завернула остатки свечей вместе с застывшим воском в газеты.
Возможно, этому существовало какое-то объяснение, не исключено даже, что научное. Но Илья уже об этом не думал: его не покидало ощущение чуда, от которого на тебя снисходит либо вера, либо глупость. Только ей, пожалуй, и можно было объяснить высказанное им предложение выпить.
– Обойдешься. – Егорова не собиралась идти ни на какие компромиссы. – Сначала сжечь, потом – все остальное.
– Я сам, – пообещал Русецкий, но она весьма прозорливо ему не поверила.
– Со мной вместе, – рявкнула Танька, натягивая куртку. – Давай собирайся!
Как Егорова и предполагала, костер на помойке не заинтересовал ни одного человека, к тому же днем огонь на снегу заметен совсем не так, как в темноте. Из числа любопытствующих была только пара дворняг, согнанных с места кормежки наглыми двуногими. Со стороны же эта странная парочка могла вполне сойти за двух бомжей, развлекающихся там, где им самое место.
– Смотри на огонь, не отворачивайся, – прошипела Танька, как будто кто-то их мог слышать.
Илья ничего не ответил: почему-то разом стало не до нее, весь его интерес сосредоточился на том, как горит огонь. Пламя рвалось по низу, шумно, с присвистом, сопровождаемое потрескиванием и маленькими вспышками. Расплавленный воск струйками растекался по утрамбованному снегу, оставляя за собой борозды, очень походившие на собачьи отметины: буро-желтые, с неровностями по краям. Смотреть на них было неприятно, но Илья стоял, послушно уставившись в костер. Но на самом деле вместо огня он видел совершенно другое (а может, и не видел, – просто померещилось): образ женщины, глаза – перевернутые запятые, лицо знакомое, точно знакомое… «Где же я его видел?» – маялся Рузвельт, словно забыв, что видел его во сне, разрезанном асфальтовой узкой дорожкой в обрамлении сиреневых кустов. «Где же?» – теребил он свою память, почти уже отчаявшись получить ответ. А потом вспомнил и удивился: «Как же мог забыть?»
