– Можно, – разрешила Танька и достала из сумки «мерзавчик» (так муж называл маленькие, двухсотпятидесятиграммовые бутылки водки, недавно вошедшие в отечественный обиход). – На-ка вот… поправься…
Это было просто невыносимо: треугольное лицо ангела расплылось перед глазами, и Илья догадался, что плачет.
– Ну-у-у, – недовольно протянула Егорова, – это ты брось.
– Я не буду. – Русецкий всхлипнул. В ответ Танька лихо отвернула пробку и протянула бутылку:
– Пей! – Она знала, что делала.
Илье стало неловко, он замешкался, но природа взяла свое, и Русецкий в несколько глотков осушил бутылку.
– Надо позавтракать, – напомнила ему Егорова. – Давай кашу сварю.
– Не надо. – Рузвельт и так уже ощутил себя счастливым, но Танька была непреклонна и потребовала проводить себя на кухню.
– Твое? – Она безошибочно ткнула пальцем в синюю деревянную тумбочку, по виду напоминавшую те, что ставят между кроватями в больничных палатах либо общежитиях. Внутри тумбочки, кроме старой чугунной сковороды, ничего не обнаружилось.
– А холодильник твой где? – полюбопытствовала Егорова, обнаружив в кухне только один, причем видно, что новый.
– Там. – Русецкий кивнул в сторону окна.
– Понятно, – хмыкнула Танька и почесала затылок: – С соседями ты как? Дадут кастрюльку-то или в сковородке варить будем?
Илья не успел ответить, как в кухню бесшумно вошла Айвика и, не дожидаясь вопроса, вынула из выкрашенного красной краской кухонного шкафа алюминиевый ковшик и протянула его Егоровой. Соседа Айвика словно не замечала.
– Мы быстро, – заверила ее Танька и, не желая тратить время на разговоры, метнулась в комнату за крупой.
– Сестра? – Айвика была немногословна.
– Одноклассница. Вот встретились. – Илья собрался было изложить историю своих взаимоотношений с Егоровой, но соседка не удостоила его внимания. Вместо этого она повернулась к нему спиной, выдвинула ящик, достала жестяную банку с солью, сахарницу и выложила на стол рядом с плитой. Этого Айвике показалось недостаточно, и она вынула из холодильника банку с молоком, все так же молча.
– Спасибо, – поблагодарила ее влетевшая в кухню с пакетом овсянки Танька.
Айвика кивнула и, не проронив ни слова, исчезла.
– Хорошие у тебя соседи.
– Очень. – Илья плавился от счастья.
– Ну не совсем чтобы очень, – таинственно протянула Егорова, – но жить можно. Чуфырит тетенька-то? (Русецкий растерялся, откуда ему было знать, что Танька использует это слово вместо привычного «ворожит».) Сама знаю, что чуфырит. Чую. – Таньку нисколько не смутило молчание Рузвельта, методично помешивая кашу, она говорила так, будто знала все ответы на вопросы заранее. – Грязи много.
– Да нет, что ты! – Илья вступился за Айвику. – Она очень чистоплотная. И Ольюш тоже.
– Вижу. – Внешний вид кухни подтверждал слова Русецкого. – Я не про ту грязь, – отмахнулась от него Егорова и, выключив газ, схватила ковшик, не боясь обжечься. – Тарелка есть? (Илья не успел ответить.) Ну и не надо! Я тоже, когда лень, прямо из кастрюли… – врала Танька, пытаясь таким образом загладить свою бестактность: ну и бог с ней, с тарелкой, сегодня нет, завтра будет. Она сама же и принесет. Вот прям завтра возьмет и притащит из дома, не жалко.
В комнате не оказалось даже табуретки, Илья беспечно оставил ее зимовать на балконе, вообще забыв про ее существование. Разместились так: Егорова уселась на подоконник, а Русецкий – на кровать. Так, сидя на кровати, и завтракал. Ел Илья красиво, с редким для алкоголика достоинством, стараясь не уронить ни капли, вытирая платком бороду.
«Прямо как священник!» – пронеслось у Таньки в голове, она отвела взгляд и потупилась. Наблюдать за Рузвельтом было горько, потому что помнила его совсем другим, молодым и задорным. А сейчас перед ней сидел старик, с виду благообразный, но старик. Егорова поежилась, разом стало холодно. «От окна дует», – решила она и пересела к Илье на кровать, но теплее не стало. Холодом тянуло откуда-то снизу.
– Не мерзнешь тут? – поинтересовалась Егорова, пытаясь найти своим ощущениям рациональное объяснение.
– Нет, что ты! Дом заводской, своя котельная.
