– Вот и я думаю, что своя котельная, – почти слово в слово повторила за Русецким Танька, почувствовав, как внутри неприятно заныло. «Может, не надо?» – подумала она и снова внимательно посмотрела на Илью – земной век Русецкого был короток. «Короток не короток, а его!» – разозлилась Егорова и тронула Рузвельта за плечо: – Я тут сотворю кое-что, – предупредила она Илью и, не дожидаясь ответа, попросила: – Ты только не мешай мне. И ничего не спрашивай. Что скажу, то и делай.
В благодарность за чекушку водки, горячую кашу, рюкзак с припасами и просто человеческое отношение Русецкий был готов на все. Да и предположить, что скрывается за словами: «сотворю тут», «ты только не мешай мне», он был просто не в состоянии как человек, весьма далекий от всякой мистики.
– Хоть звезду с неба! – пообещал Илья Таньке и получил первое задание – добыть стул или хоть что-то, на чем можно сидеть, не прибегая к помощи кровати и подоконника. Звезду было бы достать сложнее, а вот табуретку – пожалуйста. В мгновение ока она была возвращена из зимней ссылки.
– Садись, – приказала Егорова и, пока Русецкий ерзал на промерзшей табуретке, достала из сумки глубокую тарелку, бумажный образ Спасителя, связку свечей и коробок со спичками.
– Огню предашь? – улыбнулся Илья, а Танька ответила ему очень серьезно:
– Предам. Не тебя, не бойся. А вот кое-кого надо бы… В общем, сиди. – Егорова выскользнула из комнаты, прихватив тарелку. Вернулась скоро, держа наполненную водой посудину на вытянутых руках. – Газеты есть?
– Нет, я их не читаю.
– Их никто не читает, так, для хознужд держат, на всякий случай. Может, у этой твоей, как ее… («У Айвики», – подсказал Рузвельт) у Айвики есть? (Илья отрицательно покачал головой.) Как же вы без газет-то живете?! – возмутилась Танька и снова выскочила из комнаты.
Ошеломленный Илья услышал, как щелкнул замок входной двери. Через пять минут Егорова вернулась с кипой газет под мышкой.
– Пришлось позаимствовать, – ухмыльнулась она и разложила их на кровати.
Русецкий с недоумением наблюдал за Танькиными действиями. Та отсчитала тридцать три свечи, потом зубами отгрызла восковые кончики, высвобождая фитильки. Обернув нижнюю часть свечей газетой, отложила сверток в сторону. Достала спички и завертела головой, соображая, куда поставить Спасителя.
– Вообще-то я агностик, – воспротивился Илья, но очень скоро понял, что слово это Егоровой незнакомо и непонятно, а значит, довод не считался серьезным.
– Обещал не мешаться, – напомнила ему Танька и взглядом наткнулась на гвоздь, с неизвестной целью вбитый над кроватью. Пристроив на него икону, она почтительно перекрестилась, накрыла голову Русецкого газетой и зажгла свечи.
Через минуту пламя разгорелось с невиданной силою. Было оно каким-то нервным, неспокойным, ворчливым и неистовым одновременно. Воск лился в тарелку с водой, издавая шипение, свечи плавились с треском, пощелкивая так громко, что перекрывали Танькино бормотание, наполовину сотканное из молитв, наполовину – из колдовских заговоров. Комната наполнилась дымом, нитки копоти болтались в густом воздухе, медленно оседая на все поверхности.
Поначалу Илья прислушивался к тому, что шепчет Егорова, а потом перестал, потому что раз от раза звуки становились все глуше, как будто в уши натолкали ваты. Сквозь газету Русецкий видел, как вспыхивало пламя, ему стало жарко, потом жар уменьшился, появилось ровное тепло, и он задремал. Очнулся Рузвельт ровно в тот момент, когда Танька громко выдохнула «Аминь» и опустила горящие свечи в воду.
– Все? – глухо поинтересовался Илья из-под газеты.
– Все, – ответила ему Егорова и побрела, шатаясь к подоконнику, на который поставила полную черного воска тарелку и уставилась в нее.
Рузвельт давным-давно стянул с головы злосчастную газету и внимательно наблюдал за склонившейся над тарелкой Танькой. Издалека она показалась ему еще меньше, чем обычно, треугольными крылышками торчали ее лопатки. «Ямочки на плечах», – вспомнил Илья и медленно подошел к Егоровой.
– Тань… – тихо позвал он. – А у тебя ямочки на плечах живы? (Егорова вздрогнула.) – Или уже нет?
