— И не обидно?
— Не-а. Погоняло — это как марка.
— Ну, какая это марка, был тут у нас в окрестностях Красноярска авторитет Тузик, какая это марка.
— Э, не скажи, — говорил Ачиков, пряча за спиной две шахматные фигуры, — в какой руке берешь?
— В правой.
— Играешь белыми, — продолжал он, — у воров мир стоит на других понятиях. И все, что в мире обычных людей ценится, там таковым не является. Вот ты, например, угол открываешь ключом.
— Что открываю? — спрашивал Борис, думая, какое начало ему разыграть.
— Угол, по-вашему чемодан, — а вор, который у тебя это закрутил, по- вашему, украл, обязан замки сорвать. Поэтому и погоняла у воров с позиций обычных людей смешные, но в этом и есть глубокий смысл, авторитетный вор не боится смешных, с позиций обычных людей, псевдо.
Чилиндра всю свою сознательную жизнь воровал, но не считал себя вором-профессионалом.
— Я не блатной, — говорил он, вкладывая в этот сленговый термин одному ему известное значение.
Он восхищал других рабочих партии тем, что почти наизусть знал Уголовный кодекс Российской Федерации. И семь раз был на экспертизе в Институте имени Сербского. Причем трижды его признавали вменяемым, а четыре раза невменяемым.
Как система самообучаемая, он просек то, что необходимо психиатрам, чтобы признать его невменяемым. Четвертый раз в Сербского он попал с большим шрамом на шее и рассуждениями, что видит будущее, о котором ему говорят двухметровые прозрачные личности. Попытка суицида плюс ясновидение убедили врачей в том, что перед ними психически больной человек.
В партиях Борис видел немало людей, отбывавших срок наказания, или тех, кто демонстративно относил себя, как говаривал Ачиков, к преступному миру. Почти все они были психопатами. А Чилиндра-Ачиков был на удивление уравновешенным человеком. Правда, иногда он «включал дурака», но это были внешние проявления, внутренне он всегда себя контролировал не хуже любого йога.
Но нормальный человек должен кого-то любить, а кого-то ненавидеть. Ачиков ненавидел паспортистов, людей, которые сделали его вором.
— Откинулся я первый раз, — говорил он Борису, переставляя фигуру на доске, — и решил с воровством завязать. Пришел прописываться. А дело было в Питере. А паспортист на меня посмотрел и говорит: ты еще на работу не устроился? Я отвечаю: нет.
— Так вот, когда устроишься, сразу ко мне или моему коллеге из района, где ты будешь работать. Понял?
Чего ж тут непонятного. Я на предприятия, а там мне говорят: а ты еще не прописался?
— Нет, — отвечаю.
— Ну, как только пропишешься, так сразу к нам, мы тебя на работу и возьмем.
Я снова к паспортисту, говорю: все заметано, берут меня на работу, прописывайте. А он мне: где документ, что тебя взяли? Дернулся я еще раз туда- сюда, вижу, разводят меня. Тогда я взял и купил специальный клей.
— Зачем?
— А ты хочешь узнать, зачем? Намазал я этим клеем себе лоб, приклеил справку об освобождении, горячим утюгом провел, чтобы крепко въелась, и стал гулять по Невскому.
— И чем это закончилось?
— Статьей за хулиганство, новым сроком. Но после этого я уже к паспортистам никогда не ходил.
Чилиндру Борис разыскал через справочное, значит, все же ходил Ачиков на поклон к нелюбимым паспортистам.
На удивление, Ачиков встретил его так, будто давно ждал.
— А, начальник, — произнес он, открыв дверь квартиры, — входи. Чем обязан?
— Дело есть на миллион долларов, — пошутил Борис.
— Заходи, поговорим, — ответил Ачиков, — серьезные дела на пороге не решаются и с порога не начинаются.
Ачиков проводил его на кухню и стал готовить чай.
Борис обратил внимание, что в квартире необычно чисто.
— Женился? — спросил он у хозяина квартиры.
— Приходит женщина, — уклончиво ответил тот, — тебе «настоящий» или «купец»?
— У тебя «купец» как «настоящий», если я помню.
— Ну, тут ты, начальник, не прав, какой бы крепкий ни был «купец», он всегда заваривается, а настоящий варится. Тут, как говорят в Одессе, две большие разницы.
— А ты когда-нибудь был в Одессе?
— Нет. А почему спросил?
— Потому что базар, как ты говорил ранее, пойдет за Одессу.
— Базар, говоришь, ну ладно.
