У тегеранцев не было при себе достаточно денег, и они договорились, что на остальное Мортаза-хан выпишет чек. Но тот забыл дома чековую книжку, пришлось за ней ехать. Дома Мортаза-хан выписал чек, отдал ему в руки, и его подвезли до ворот базара, дожидаясь, пока он вручит чек хозяину и вернется. Чтобы не заставлять их долго ждать, он шел быстро, почти бежал, низко опустив голову, сжимая чек в руке. Теперь, когда дело было, в сущности, закончено, он опять почувствовал себя маленьким человеком: ведь его заставили, как посыльного, бегать взад-вперед с этим чеком… Когда он вернулся, Мортаза-хан пригласил его отобедать с ними в его доме, но было видно, что приглашает он только из приличия, на самом же деле от него хотели отделаться. Это его задело. Сославшись на занятость, он попросил извинить его. Они не настаивали.
— Заходи вечером, — сказал, садясь в машину, Мортаза-хан, — мы собираемся за город прокатиться.
Он согласился и тут же пожалел об этом. Но они уже уехали. Он рассердился на себя. Не надо бы идти к ним вечером! Но он знал, что пойдет. Не решится упустить такую возможность — нужда всегда подавляла в нем гордость. Гордость слабела, мельчала, пока не превращалась в маленький комочек, нечто вроде шишки, которая лишь изредка ныла, напоминая о себе.
Он знал, что тегеранцы сейчас спрашивают Мортаза-хана: «Сколько ему дать?», а тот отвечает: «Да что там, угостим его водкой, подбросим десять-двадцать туманов — и ладно».
По правде говоря, он не видел от Мортаза-хана ничего дурного, наоборот, тот делал ему добро, сколько мог. Большинство клиентов находил ему Мортаза-хан. Частенько он чувствовал себя никчемным и нищим и тогда, совсем отчаявшись, отправлялся к Мортаза-хану. Тот поил его водкой или давал денег в долг. Но сейчас, так как он не знал этих тегеранцев и не мог обижаться на них, он злился на Мортаза-хана, искал в нем причину всех бед. Впрочем, как ни досадовал он на Мортаза-хана, он знал, что опять пойдет к нему, пойдет в этот же вечер.
Он вернулся в управление, попросил чаю и, вытащив из кармана газету, расстелил ее на столе. Вооружившись химическим карандашом, погрузился в разгадывание кроссворда. Постепенно злость его остыла, отступила куда-то. И к тому времени, когда окончился рабочий день и служащие поднялись со своих мест, а уборщицы начали закрывать двери и окна, кроссворд был уже наполовину решен. Сложив газету, он сунул ее в карман и, прихватив карандаш, отправился домой. Пообедав, прилег и снова взялся за кроссворд.
Теперь шум детей не беспокоил его. Он не слышал, как жена укладывала их, одного за другим, утихомиривала, как будто выключала. Он отяжелел от съеденного, голова соображала плохо, веки слипались сами собой — он почти засыпал. Все вокруг стихло, приглушенный уличный шум, казалось, убаюкивал его. Но он все еще усердно всматривался в слова по вертикали и по горизонтали, перескакивая с одного на другое, напрягал память, более неподатливую, чем обычно. В конце концов газета и карандаш выскользнули у него из рук.
В пять часов он проснулся и с неудовольствием вспомнил, что надо идти к Мортаза-хану. Он сделал кое-какие дела и, выйдя из дома, медленно зашагал по улицам. До шести было еще много времени. В шесть часов в город обычно привозили газеты, а он всегда был первым покупателем. Как наркоман, которому непременно нужна его порция терьяка[39], он стремился купить газету и спрятать ее в карман. Это сообщало ему какую-то уверенность в себе. Конечно, он не собирался решать кроссворд в тот же вечер, но газета была при нем. Он ежеминутно поглядывал на часы. Около шести, пройдя по нескольким улочкам и переулкам, он вышел на центральную площадь, на краю которой стоял газетный киоск. Газеты обычно распределялись здесь и до других улиц доходили только полчаса спустя, поэтому он выходил из дому на полчаса раньше, чтобы купить газету вовремя. Сердце у него трепетало, как у юноши, впервые идущего на свидание. Он всегда беспокоился: а вдруг газеты не будет? Никогда еще этого не случалось и вряд ли могло случиться, но тревога все-таки не покидала его.
