– Твои родители в комнате для посетителей. Время посещений уже прошло, но я дал им специальное разрешение. Если ты, конечно, хочешь их увидеть.
Я обдумываю предложение.
– Скажите-ка, на папе соломенная шляпа, а у мамы сломан каблук?
Пуаро слегка поворачивает голову, чтобы рассмотреть меня своим здоровым глазом.
– Да вроде бы нет.
– Значит, они настоящие, так что да, хочу.
Кто угодно после таких слов подумал бы что-нибудь не то, но не Пуаро. Он уверен, что искать способы проверки реальности – хорошо.
– Тогда я пойду позову их, – говорит он, потом еще мгновение рассматривает меня и произносит: – С возвращением, Кейден.
Он уходит, а я обещаю себе: если – когда – выберусь отсюда, непременно куплю ему дорогущий шелковый галстук с яркими тропическими птицами.
159. Три минуты одиннадцатого
Я хочу отдать Скай ее детальку, но никак не могу ее найти. Пазл так и лежит на столе, полностью собранный, если не считать этого кусочка. Никому не дозволяется его трогать, чтобы не попасть под горячую руку Скай. А потом ее выписывают, халаты разбирают пазл и убирают в коробку для будущих пациентов. По-моему, невероятно жестоко хранить пазл, где совершенно точно не хватает одной детали.
Хэл не вернулся, и никто так и не дал мне убедительного ответа, жив он или умер. Да, однажды я получил письмо, сплошь покрытое странными линиями, обозначениями и каракулями, которые я не смог разобрать. Это могло быть письмом от него, или жестокой шуткой какого-нибудь особенно противного пациента из числа уже выписавшихся, или, может, его написал кто-то, решивший держать меня в неведении ради моего же собственного блага – писали же когда-то родители ответы на мои письма Санта-Клаусу. Я рассматриваю все предположения наравне.
От Калли по-прежнему ни весточки. Это нормально. Я и не ждал ничего другого. Надеюсь, жизнь уведет ее подальше от всего, что будет напоминать об этом месте. Если это значит подальше от меня, что ж, пусть будет так. Она пошла по воде, а не утонула. Мне этого достаточно.
И вот наконец врачи определили, что я снова стал единым целым с реальным миром – или подошел к нему вплотную. Меня готовы вернуть в лоно любящей семьи.
Настал день «снятия гипса» с мозга, и я жду в своей комнате, упаковав вещи в желтые пластиковые пакеты, выданные больницей. Там только одежда – материалы для рисования я решил оставить товарищам по несчастью. Цветные карандаши сиделки под шумок унесли, остались только фломастеры и восковые мелки – то, что не надо точить.
Родители приезжают ровно в три минуты одиннадцатого и даже приводят с собой Маккензи. Им приходится подписать примерно столько же документов, как и когда меня помещали сюда, – и все, дело сделано.
Я прошу их дать мне несколько минут, чтобы со всеми попрощаться, но это занимает куда меньше времени, чем я думал. Сиделки и халаты желают мне всего хорошего. Парень с черепами стукается со мной кулаками и провозглашает: «Живи настоящим!» Иронии этих слов не понять ни ему, ни его татуировкам. У ГЛаДОС идет сеанс терапии – я просовываю голову в дверь, чтобы попрощаться, и всем становится неловко. Теперь я понимаю, каково было Калли, когда выписывали ее. Ты оказываешься по ту сторону стекла еще до того, как выйдешь наружу.
Прежде чем мы заходим в тамбур, папа мягко кладет мне руку на плечо.
– Все нормально, Кейден? – Теперь он вглядывается в меня, как никогда раньше. Как Шерлок Холмс с лупой.
– Да, все хорошо.
Он улыбается:
– Тогда давай убираться из этой дыры!
Мама предлагает зайти в мое любимое кафе-мороженое. Будет здорово поесть чем-нибудь, кроме деревянной ложки.
– Надеюсь, вы ничего эдакого дома не откололи, – замечаю я. – Ну, никаких шариков и плакатов «Добро пожаловать домой».
Судя по неловкому молчанию, что-то они все же откололи.
– Всего один шарик, – отвечает наконец мама.
Маккензи смотрит в пол.
– Я купила тебе шарик. И что?
Теперь неловко уже мне.
– Ну… Ты же не сперла какой-нибудь огромный ужас с парада в честь дня Благодарения?
– Да нет.
– Тогда все в порядке.
Мы стоим перед выходом. Открывается внутренняя дверь, и мы заходим в тамбур. Мама обнимает меня за плечи, и я понимаю, что это нужно не только мне, но и ей. Ее успокаивает, что она наконец-то может успокоить меня, чего ей не удавалось уже столько времени.
