Мы остановились в Куинсе. А здесь не Куинс. Быть может, Бронкс. По крайней мере, так думает мама. Я не говорю этого вслух, но самому мне кажется, что мы угодили в район, которого нет ни на одной карте. Я нервничаю, а еще у меня побаливает живот. Мы только что побывали на Таймс-сквер, зашли в огромный магазин «Хершиз» и явно переборщили со съедобными сувенирами. Всю злополучную поездку в метро мы с Маккензи набивали животы.
Мама с папой ругаются. Папа настаивает, что метро – лучший способ доехать куда угодно. Мама требует вызвать такси.
Я оглядываюсь. Мы стоим в уголке рядом с бакалейной лавкой, окна которой забиты изрисованными граффити листами железа. На тротуаре лежат переполненные картонные коробки с выброшенными овощами, которые могут не вывезти еще много дней. Капуста, картошка, морковь и брокколи – мощный запах их гниения не по вкусу моему нахершированному животу.
Вдруг я замечаю мужчину, сидящего под аркой на входе в старый дом по соседству. Вестибюль, вот как это называется. Папа научил меня этому слову, когда мы проезжали Центральный вокзал. «В таком огромном здании, – сказал он, – входу нужно свое имя». Я повторял слово снова и снова: мне нравилось перекатывать его на языке.
Этот вестибюль – арка – ведет в темное здание, которое явно давно забросили. На мужчине какие-то лохмотья, грязные настолько, что уже не определить, какого они были цвета. У него спутанная окладистая борода. Мужчина сидит на самом солнцепеке, хотя день знойный. Ему бы подвинуться еще сантиметров на тридцать – и он окажется в тени, но, похоже, он избегает тени, как будто она ядовита. И все-таки он пытается укрыться от солнца.
У него на голове коробка от хлопьев «Капитан Хруст».
Заметив это, Маккензи хохочет:
– Как думаешь, она полная или он сначала все съел?
Но я не вижу здесь ничего смешного. Не знаю, что я тут вижу, но только не что-то забавное.
Я гляжу на родителей: папа сдался и пытается поймать такси, а мама убеждает его, что надо делать это более напористо.
Я боюсь мужчины с коробкой от хлопьев на голове, но все же что-то в нем приковывает взгляд настолько, что хочется рассмотреть поближе.
Когда я оказываюсь примерно в метре, он меня замечает. Один его глаз прищурен на солнце – но потом я понимаю, что он вовсе не щурится. Его глаз подбит и заплыл. Интересно, что случилось. Может быть, кому-то не понравилось, что бродяга разбил лагерь в вестибюле. Он смотрит на меня единственным зрячим глазом и явно боится меня не меньше, чем я его. Его целый глаз яркий и зоркий. Кажется, даже слишком зоркий: он всматривается пристальнее, чем нормальный человеческий глаз. Я слышал, это значит, что он «того». Или хуже, чем «того». А еще я тут же замечаю, что цвет глаз бездомного очень похож на мой.
– Так это правда? – произносит он.
– Что правда? – переспрашиваю я слабым и дрожащим голосом.
– Про птиц. У них не бьется сердце. У крыс тоже. Сам знаешь, да?
Я не отвечаю. Он протягивает руку:
– Мелочи не найдется?
Я запускаю руку в карман. Там лежат только уже немножко подтаявшие шоколадные монетки из «Хершиз». Я высыпаю их все в протянутую ладонь.
Мужчина разглядывает их и хохочет.
Тут мама едва не вырывает мою руку из плеча.
– Кейден! Что ты делаешь?!
Я задумываюсь, потому что и сам толком не знаю.
– Оставьте парня в покое! – произносит капитан. – Он хороший мальчик – да, сынок?
Мама закрывает меня собой и с беспокойством разглядывает бездомного в коробке от хлопьев. Потом она – та самая женщина, которая всегда утверждает, что попрошайки спускают все на выпивку, и непрестанно повторяет, что подавать – значит позволять им продолжать в том же духе, та самая женщина, которая жертвует на благотворительность только с помощью кредитки, – открывает кошелек и достает доллар. Все же было в этом бездомном что-то такое, что заставило ее полезть за деньгами, привлекло ее внимание, как привлекло мое.
Папа, которому наконец удалось поймать такси, зовет нас с обочины, немного сбитый с толку нашим внезапным интересом к бездомному.
– Это вы правильно сделали, что взяли такси, – нетвердым голосом говорит нам «капитан», глядя здоровым глазом прямо на меня. – Сейчас в подземке тяжко. Этот путь длится целую вечность.
