– Инфляция.
Это, когда вчерашние ценники, выставленные на товарах, сегодня оказываются вчерашними ценниками, а вчерашние деньги и сегодня остаются сегодняшними, – определения Лада явно давать умела.
И уже одно это, говорило о том, что она была не глупа.
А я давно заметил, что часто умная женщина интересней, чем умный мужчина.
Впрочем, глупая женщина интересней, чем глупый мужчина – часто тоже…
– Здесь дело не в уме, а в интересе – в конце концов, в мужчине и женщине, нас интересуют разные вещи, – сказал мне как-то Гриша Керчин.
И я не стал с ним спорить.
Хотя мог бы.
Например, я бы сказал не «в конце концов», а «в начале начал»…
– …Все больше посматривалось в сторону Москвы, – продолжала Лада, – Знаешь, как у нас в то время назывались поезда «Минск – Москва»?
– Как?
– Течение тех, кто плывет против течения…
Я согласился с тем, что это смешно. Хотя, по большому счету, смешного в этом было так мало, что, можно считать, что вообще не было. А потом спросил:
– Ты оказалась в Москве?
Она очень внимательно посмотрела мне в глаза, а после этого отрицательно покачала головой. Хотя и не сразу, но я понял, что этот внимательный взгляд был ее мерой доверия ко мне.
Наверное, доверяют только те, кто может смотреть в глаза друг другу.
– Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я не знал.
– Об этом в Москве хорошо известно было. Собственно, с Москвы «Апельсины в Греции» и начинались.
Я все равно не знал.
Не случайно же мой друг, художник Вася Никитин сказал обо мне однажды: – Вот, что значит – человек бросил пить. Начал газеты читать – ничего, что в стране твориться, теперь не знает…
Потом я спросил свою знакомую журналистку Анастасию:
– Почему, те, кто читает газеты, не знают того, что твориться в стране?
– Потому, что все журналисты врут, – ответила мне Анастасия, не отрываясь от компьютера, на котором печатала очередную свою статью, – Что ты хочешь – вторая древнейшая…
– Ну, это ты не права, насчет второй, – вставил я.
– Почему?
– Потому, что ложь, наверняка, появилась раньше проституции…
– …Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я думал, что Лада мне объяснит, но она, по-прежнему не опуская глаз, проговорила только:
– Тогда я тоже не знала…
– Расскажи, – попросил я. И почувствовав, что за ее рассказом может скрываться что-то очень личное, такое, о чем она не хотела бы, чтобы знали посторонние, добавил:
– И не бойся того, что от меня пойдут сплетни, – давно известно, что все истории делятся на те, что никому не интересны и на те, что никто не должен знать.
Она задумалась лишь на мгновение, а потом сказала:
– Не всегда ясно – что хуже: когда о тебе распускают сплетни или когда говорят правду?..
– Расскажи, – вновь попросил я, – А там, где не захочешь рассказывать правду – солги. Ничего себе, предложение для откровенного разговора – а, может, такие предложения можно делать только тем, с кем собираешься быть по настоящему откровенным.
Сам я смущаюсь, когда лгу другим. Но, иногда, еще больше я смущаюсь, когда приходится говорить другим правду.
С другой стороны к правде, сказанной о других, все мы относимся довольно терпимо, правду, сказанную о нас, мы иногда, тоже готовы стерпеть. Для нас настоящее несчастье, когда эту самую правду о нас – другие знают…
– У хорошей лжи должно быть, по крайней мере, одно достоинство, – улыбнулась Лада.
– Какое?
– Она должна быть правдивее правды…
– Ну, не солги, так – сфантазируй, – сделал я послабление для нее.
Я, вообще, легко делаю послабления для тех, кто мне нравится.
Иногда, например, я и сам нравлюсь себе на столько, что позволяю себе курить натощак.
– Хорошо, – теперь Лада уже не улыбалась, – Только не забывай, что в людской фантазии бывает больше искренности, чем в правде человека, который не может себе позволить фантазировать…
– …Я много раз думала о том, чтобы уехать.
– Почему?
– Потому, что бессмысленно ждать у моря погоды, когда понимаешь, что не стоишь на берегу.
Это ведь у вас и частное предпринимательство, и кооперативы, а у нас, как пришел Лукашенко, так все поуничтожали.
Те же заводы – та же тоска, только еще хуже, чем раньше.
