Но все равно – красиво получилось.
После Поля Николаевна нас всех вместе с нашим новым человеком сфотографировала.
Мы все довольные были, только кушать очень захотелось. А дядя Миша, он у нас краны починяет, сказал:
– Молодцы! Трудитесь как при коммунизме.
Я подумал, а потом Борьку спросил
– А при коммунизме – это как?
Борька подумал и говорит:
– Не знаю.
Пришлось мне самому додумывать. Я даже Ташу Борисовну спросил:
– При коммунизме, это – когда все работают, и всем кушать хочется?
Что Таша Борисовне поотвечала, я не узнал потому, что пришла баба Катя, она у нас комнатой с вениками заведует, и говорит:
– Молодцы, ребята.
Верка тут же всунулась, она всегда лезет, когда ее не спрашивают:
– Мы это сделали под руководством Таши Борисовны.
Баба Катя ее похвалила – я бы лучше Аврору похвалил, если б мне пришлось из девчонок выбирать – а потом сказала:
– Вот бы мне такое пугало на огород…
Когда после обеда нас спать уложили, я смотрю – Борька не спит. Я его спросил, почему он не спит, а он говорит:
– Думаю.
– Я тоже, Борька, думаю.
Когда мы с ним думаньем поменялись, оказалось, что мы об одном и том же думаем:
– От чего, даже под хорошим руководством, создают люди нового человека из того, что у них есть, стараются, а получается – пугало огородное?..
Так мы втроем дружили, а потом Борька заболел свинкой, а я узнал, почему мой папа плохой.
Борькины родители живут от нас через четыре двора и наш садик.
В первый раз мы Борьку навещали с папой, а потом – только с мамой. Потому, что когда с папой, то Борькин папа сказал моему папе, я, правда, не понял, что, но запомнил:
– По одной, за встречу можно.
А папа говорит:
– Мне нельзя. Я с ребенком.
А Борькин папа моему:
– С ребенком, это же не за рулем.
Ничего себе – не за рулем, если мы домой на такси возвращались. Маме это очень не понравилось, а мне понравилось.
Но еще больше мне понравилось, что Борькина мама нарисовала перед его кроваткой черточку мелом – мне бы такой пол в доме, чтобы мелом рисовать можно было. Вот это была бы жизнь.
И еще, Борькина мама сказала:
– За эту черточку заступать нельзя – заболеешь.
Только это не очень правда.
Я одной ножкой заступил, и ничего, не заболел. Хотя поболеть хоть неделю, я не против.
Может так всегда – взрослые рисуют себе черту, за которую заступать нельзя, а потом боятся ее переступить, потому, что уверены, что за нее нельзя ни в коем случае…
…Вот, один раз, возвращались мы с мамой от Борьки вечером, а вечер был такой теплый и тихий, что и возвращаться не хотелось. И деревья были такими темными, что в жмурки поиграть классно было бы. Только не с кем – не с мамой же в жмурки играть.
Я впереди шел, а мама сзади, поэтому она ничего не видела.
А я видел.
Когда заглянул за оградку нашего садика через кустики.
Садик был такой темный и мирный, будто в нем никто никогда в углу не стоял. Только одно окошечко светилось и чуть-чуть двор освещало. И песочницу освещало, и карусель, и скамеечки.
Все скамеечки были пустые, кроме одной.
А на той, одной, сидела Таша Борисовна.
А рядом, близко-близко стоял мой папа.
Папа Таше Борисовне расстегивал рубашечку, а Таша Борисовна ее застегивала.
И они не ссорились, а как будто боролись понарошку.
Папа говорил тихо, но я все равно все слышал:
– Не бойся – ты будешь счастливой.
А Таша Борисовна говорила:
– Какое же это счастье? – и голову свою опускала, словно виноватая.
– Ты должна быть счастливой, – сказал папа, а Таша Борисовна заплакала.
Я маме ничего не сказал о том, что папа плохой.
Я это сам понял:
– Только очень плохие люди заставляют других людей быть счастливыми на свой лад…
…На следующее утро я никому не рассказал, что видел. Да и некогда было.
