Или почти.
Мне годиков столько, что на целую ладошку пальчиков хватит. Только один пальчик нужно загнуть.
Обо всем этом я, конечно, думал в садике – не дома же думать. Дома есть дела поинтереснее.
И думал я, когда нас по кроваткам порассажали после обеда.
Потому, что у нас карантин.
У нас маленький Вася – вообще-то он не самый маленький – Жора еще мельче, но маленьким все почему-то называют все-таки Васю, а не Жору – который нас с Борькой научил зубную пасту есть – гриппом заболел.
У нас всегда так, как кто-нибудь заболеет гриппом или свинкой, так сразу – карантин.
Карантин, это когда можно взять по одной игрушке и в кроватку.
После этого меняться игрушками уже нельзя.
Вот и в этот раз, взял я мячик, а мой друг Борька – кубики. Но только Поля Николаевна уложили нас по кроваткам, как мне сразу захотелось поиграть в кубики или даже в машину, но только не в мячик.
А Борьке в мячик захотелось поиграть.
Вот мы Полю Николаевну и спросили – можно нам поменяться? А Поля Николаевна сказала, что нельзя. И что мы должны лежать тихо.
Ну, я тихо полежал, а потом слышу – Борька говорит:
– Знаешь, Димка, если не дают игрушками меняться, давай поорем.
Я спросил:
– Вдвоем? – а Борька сказал:
– Я Верку за косу дерну, Юра, который всегда плачет, проснется и тоже заорет. А как начнем, так остальные поддержат, потому, что когда заставляют просто так лежать, поорать каждый согласится.
– А в угол – как? – спрашиваю я у Борьки.
– Так, ведь – карантин.
– Тогда давай, – говорю, и как брошу мячиком в Сережу. Тут и Верка орать начала, и Юра, и мы с Борькой, и все остальные. А потом пришел мой папа.
Он иногда приходит, чтобы меня домой отвести.
Папа вошел к нам в группу, посмотрел, что все делают и говорит:
– Все орут. Чувствуется, что настоящий коллектив. А по какому поводу орем?
Мы орать перестали, и Борька сказал:
– Нам, по поводу, не дают меняться игрушками.
– Понятно, – говорит мой папа.
И мне стало понятно.
Когда я сказал папе, что мне стало понятно, папа ответил:
– Вообще-то верно, только мне не известно, откуда ты это знаешь.
А понятно мне стало вот, что: «Настоящий коллектив – это когда все орут из-за того, что им не дают меняться игрушками…»
Каждый день, после полдника с пирожком и половинкой яблока, мы обычно читаем сказку. Раньше читали еще и рассказы о Ленине, только после комиссии мы о Ленине читать перестали, потому, что комиссия, хоть и похвалила нас, только ей не понравилось, как мы читали.
Хотя комиссию все воспитатели иногда боятся, комиссия – это обычные дядя и тети, только они разговаривают так, словно в телевизоре им не хватило места.
Правда – это не очень – правда.
Читаем всегда не мы, а Поля Николаевна или Таша Борисовна.
А мы только слушаем.
А потом повторяем воспитателям.
В тот раз о Ленине читала Поля Николаевна. А когда говорили мы, то слушала и она, и комиссия. И потом толстый дядя сказал тонкому дяде, что лучше бы мы другие сказки слушали.
Было так. Мы сидели. Не вертелись, потому, что нас предупредили, что дяди и тети это не дяди и тети, а комиссия.
Поля Николаевна нам читала:
«…Ленин боролся за народное счастье.
А когда Владимир Ильич был совсем маленьким, он, собираясь на прогулку, часто путал правые и левые рукавички и валенки. И тогда его старший брат Саша помогал маленькому Володе одеться.
А если было совсем холодно, то Саша надевал на Володю еще и папины и мамины теплые вещи. Потому, что Саша заботился о своем младшем братике.
А потом царь повесил Володиного старшего брата Сашу…»
Тут Поля Николаевна увидела, что мы начинаем вертеться, и строго сказала:
– Ну-ка не вертитесь. Кто расскажет нам, что он понял из прочитанного?
Мы, конечно, все поняли из прочитанного и подняли ручки, но спросили Верку, потому, что она первой руку подняла.
Она всегда первой руку тянет, даже когда ее не спрашивают.
– Говори, Верочка, – сказала Поля Николаевна.
И Верка стала говорить, да так складно, будто дома наизусть выучила:
– Владимир Ильич Ленин боролся за народное счастье, только он с детства не мог отличить правый валенок от левого…
Хотя Верка все очень правильно пересказывала, Поля Николаевна зачем-то заудивлялась, потом заволновалась и растерялась зачем-то, и спрашивает Верку:
