В комнате было почти темно, ее освещала только маленькая лампочка с зеленым абажуром, да и та была заставлена книгой. Когда Накатова поднялась, то почувствовала, что с ее головы что-то соскользнуло, она вздрогнула и боязливо дотронулась до этого предмета, это был пузырь со льдом. Она его отбросила.
Фигура, сидящая на диване около лампы, подняла голову, и Накатова увидела лицо Тали, до половины освещенное светом зеленой лампы.
— Что вы тут делаете? — спросила Накатова, не понимая, почему она лежит в постели и почему сидит тут Таля.
Девушка встала и подошла к постели:
— Вы были нездоровы. Софье Ивановне дали знать... Софья Ивановна взяла меня с собой. Она в столовой с Николаем Платоновичем, я сейчас позову их.
Накатова быстро села на постели:
— Не надо… и пусть уйдет!
— Хорошо, я сейчас ей скажу.
— Нет, не ей… а… Николаю Платоновичу. Сейчас, сию минуту! — уже резко произнесла она, видя, что Таля не двигается.
Таля колебалась.
— Ну, что же вы?
— Подумайте, — тихо сказала Таля.
— Идите сию минуту! — крикнула Екатерина Антоновна и отвернулась к стене.
На другой день Накатова встала, с виду совершенно здоровая и спокойная. Она поблагодарила тетку и Талю за хлопоты, но так ясно показала, что тяготится их присутствием, что они поторопились уехать.
Она, сказавшись больной для всех, заперла свою дверь и отослала нераспечатанным письмо Лопатова, полученное ею на другой день. Как больное животное, она забивалась в темные углы, ей тяжело было видеть людей.
Она даже пряталась от своей прислуги, ей казалось, что их лица, в особенности лицо ее камеристки, выражают слишком много почтительного сочувствия, — и это раздражало ее.
Тоска, казалось, давила чисто физически, словно ей положили на плечи каменную плиту.
Сначала в ней страдала обманутая, оскорбленная женщина, а потом прибавились и другие страдания.
У нее должен родиться ребенок. Этот ребенок должен родиться незаконным. Какой скандал! Ведь ее общество теперь выкинет ее из своей среды, ее лучшие приятельницы перестанут кланяться ей, ведь сам по себе разрыв с Лопатовым еще не был так ужасен… Нет, зачем лгать самой себе, это было самое ужасное, что могло случиться! Сможет ли она жить без него? Все кончено. Она не должна его видеть никогда! А тут еще этот ребенок, который лишит ее друзей, положения в обществе. Можно ли жить и чем жить?
Таля сидела, закутавшись в серую шаль, на коленях ее лежала тетрадь, и она что-то в нее прилежно записывала.
В дверь постучали, и в комнату просунулась растрепанная голова прислуги, затем ее грязная рука, которая делала знаки.
— В чем дело, Аннушка? — спросила Таля.
— Барышня, вас барин спрашивает.
Таля удивилась.
— Просите, — сказала она.
Она удивилась еще больше, когда на пороге комнаты она увидела Николая Платоновича Лопатова.
Легкое неудовольствие промелькнуло на лице девушки. Она встала с кресла, вежливо поклонилась, но руки не подала.
— Вы, конечно, очень удивлены, Наталья Алексеевна, моим появлением? — начал он развязно, ловко усаживаясь на стул и бросая на стол свою шляпу.
— Да.
— Знаете ли вы, что Екатерина Антоновна под влиянием глупых сплетен сердится на меня.
— Знаю, что сердится, но не знаю почему. Впрочем, она не сердится, а очень огорчена.
— Я это знаю и желаю, чтобы она выслушала оправдания в возводимых на меня обвинениях. Мне необходимо лично видеться с нею.
— При чем же я тут? — с недоумением спросила Таля.
— Вы не собираетесь мне мстить? Вы, конечно, имеете на это некоторое право, — видимо волнуясь, сказал Лопатов.
— За что же я вам должна мстить?
— За то, что я раскрыл глаза Екатерине Антоновне на ваш образ действий.
Румяные щеки Тали чуть-чуть побледнели. Она несколько секунд молчала, словно борясь сама с собою, и, сдержав победу, заговорила спокойно, почти ласково:
— Со мной никто никогда не говорил как с мошенницей, и я, право, очень теряюсь в роли, которую вы мне навязали, но мстить… Мстить я вам не собираюсь. Я — свободный человек, а месть — это чувство рабы, лакейское чувство. Господа не мстят, они изгоняют или прощают.
— А вы — госпожа? Над кем же? — иронически спросил Лопатов.
