Накатова слушала молча. Наконец она подняла голову и так же машинально спросила:
— Зачем ему деньги? Он богат, у него земли на Кавказе.
— Ложь, все ложь, — задыхаясь сказала Зина. — Земли эти заложены и перезаложены, и на них еще процесс с казной. У него нет ни гроша, ему дают под векселя, потому что знают, что он женится на вас, он даже живет на счет брата.
Зина рыдала.
Накатова ощущала какую-то давящую пустоту вокруг, она боролась с собой, чтобы не потерять сознания и, собравшись со словами, сказала:
— Пожалуйста, успокойтесь.
Зина поднялась, всхлипывая. Она дрожала и шаталась.
Накатова сделала над собой усилие и сказала:
— Мой автомобиль у подъезда, я никуда не поеду… Воспользуйтесь им, вы слишком расстроены… Прощайте.
— Прощайте, — пробормотала Зина и, не отнимая платка от лица, направилась к выходу.
Накатова вдруг сделала ей вслед несколько шагов и каким-то хриплым голосом крикнула:
— Пожалуйста, не думайте, что я поверила тому, что вы говорили. Я безусловно верю Николаю Платоновичу, слышите?
Зина остановилась и посмотрела на нее невидящими глазами. Нервы ее упали, ей уже не хотелось ничего — только броситься в постель и заснуть.
По уходе Зины Накатова твердыми шагами дошла в свой кабинет.
Она села к столу и взяла перо, чтобы написать Лопатову.
Пустота, которую она ощущала, все увеличивалась, казалось, что в груди все раздвинулось, но от этого было не легче дышать, а, напротив, тяжелее, словно на вершине высокой горы, где воздух совершенно разрежен.
Он должен сейчас прийти. Может быть, он оправдается, может быть, все это ложь.
А может быть, сон? Страшный сон, который ей снится под влиянием недавних размышлений?
Она встала, заходила по комнате, и ей казалось, что кто-то еще ходит близко, большими тяжелыми шагами, и какая-то высокая, каменная стена вырастает вокруг нее.
А на улице был ясный день, и солнце весело и ярко светило в зеркальные окна ее кабинета.
Звонок.
«Не принимать!» — хочет она крикнуть, но голос ей не повинуется.
Николай Платонович поспешно входит. Он в придворном мундире, блестящий, держит в руках белые перчатки.
— Не подходите! — говорит она, протягивая руку как бы для защиты.
— Что с тобой? — тревожно спрашивает он.
— Я знаю все.
— Что «все»?
— Приходила… приходила эта Лунская и все сказала.
— Ах, сволочь! — вырывается у него. — Но… послушай, Китти…
— Не надо, — болезненно произносит она, — ничего не надо, уйдите… я скажу… я напишу потом.
— Послушайте, Китти, ведь вы же не ребенок и знаете, что у всякого мужчины до брака бывают связи. Эта особа мстит мне, что, полюбя вас…
— Не то… не то… Я не об этом… Уйдите… Не надо притворяться… возьмите у меня денег, сколько хотите, только не лгите… не обманывайте… Ох, как больно, как больно! — схватилась она за голову.
— Китти, вы положительно сошли с ума! Какую ерунду вы говорите! Понимаете ли вы, что вы говорите? К вам явилась глупая, влюбленная истеричка, наговорила вам ерунды и вы ей поверили. Да как вам не стыдно? Я возмущен! Я теперь вижу, что вы вовсе не такая сильная женщина, как я думал. С вами надо обращаться, как с ребенком. Нам надо скорей обвенчаться, и все эти глупости кончатся. Подумали ли вы, что у вас будет ребенок, подумали ли вы? Подобные сцены ревности — вульгарны. Романические бредни не к лицу нам обоим. Я слишком горд, чтобы оправдываться. Эта клевета так нелепа. Бросьте эти глупости! Слушаете первую встречную и обвиняете меня…
Он говорил громко, внушительно доказывал и убеждал.
Она смотрела на него пристально.
Яркая полоса солнца, падая на гладкий паркет, освещала его блестящий мундир, красивое лицо, играло ослепительно на золоте шитья.
Екатерина Антоновна мучилась каким-то отдаленным, полузабытым воспоминанием. Она мучительно силилась припомнить. Кровь била в виски, все ощущения словно удесятерились, и ей казалось, что его голос оглушает ее.
Вдруг она произнесла ясно и раздельно, словно с облегчением:
— Да это Васька, попугай Васька! Как он несносно кричит! Таля, закройте его шалью.
Затем она повернулась, хотела идти, зашаталась и не упала, а как-то медленно и беззвучно опустилась на пол.
