Восклицание и резкое движение Лопатова словно пробуждают ее от чудного сна.
— Я восхищаюсь вашей протеже! Мне сначала она казалась дурочкой, а теперь я вижу, что она умница и большая шельма.
— Что вы говорите, Николенька?
— Ах, Китти, Китти, до чего вы наивны! Неужели вы не понимаете эту особу? Разве вы не видите, как она втерлась к вашей тетушке? Если это будет продолжаться, она окажется ее наследницей.
— Что вы, Николенька? Она? Эта наивная Таля? Нет, я слишком хорошо ее знаю, знаю, что она не умеет притворяться.
— Давно вы ее знаете? Всего каких-нибудь три месяца! Разве можно верить, что молоденькая девушка с удовольствием сидит с этой больной старушонкой! Это ловкая авантюристка и больше ничего! — раздраженно крикнул Лопатов.
Екатерина Антоновна смотрела на него с удивлением. Она никогда не видала его таким раздраженным, и ей бросились в глаза неприятные складки вокруг его румяных губ.
— Я не знаю, Николенька, — заговорила она, — почему вам пришло в голову. Ну допустите даже, что Таля притворяется, что она делает все с корыстной целью, но я вижу, что тетушка ожила, тетушка поздоровела и, видимо, счастлива. Она всегда была добра и сердечна, но ей как-то не приходило в голову кому-нибудь помочь, выручить кого-нибудь. Посмотрите, с каким удовольствием она теперь занялась всеми этими бедными курсистками, с которыми свела ее Таля. Что же тут дурного?
— А не приходит вам в голову, что эта барышня со своими бедными курсистками оберут вашу тетушку? Вы обратили внимание на этот рассказ, где тетушка будто бы обязана каким-то «воскресением» этой merveille[11]. Смотрите, Китти, чтобы дом и дачи тетушки не перешли в руки этой проходимки. Я даже подозреваю, что ваш кузен Жорж за одно с нею, это, наверно, одна шайка! Что это он вдруг раскаялся? Всегда шлялся по кабакам… и по…
У Николая Платоновича вырвалось площадное слово, от которого Накатову передернуло, но он этого не заметил и продолжал все так же взволнованно:
— И вдруг тоже почувствовал воскресение. Наверное, если бы тетушка была ханжой, он бы пошел в монастырь, а если бы она занималась спиритизмом, он стал бы медиумом, но ваша тетушка только сентиментальна, и, конечно, роль возрожденного грешника — самая легкая. А вы любуетесь! Любуйтесь, а тетушкино наследство пройдет мимо вашего носа.
— Пусть! Я не нуждаюсь, и мне не надо этого наследства.
— Да вы знаете ли, сколько оно составляет, это наследство?
— Я никогда этим не интересовалась.
— Около двухсот тысяч, я это знаю наверное, а вы говорите: пусть! Я удивляюсь вашей доверчивости, вашей наивности. Женщина за тридцать лет рассуждает как институтка!
Он замолк и сердито стал смотреть в окно.
Она молчала, смотря на него с испугом.
Через минуту он, повернувшись к ней и заметив этот ее взгляд, схватил ее руки и весело и добродушно заговорил:
— Милая Китти, право, меня возмущает, когда доверчивого человека хотят обворовать. Вы знаете, как я люблю вас и как мне дороги ваши интересы. Я, делаясь вашим мужем, должен оберегать вас, Китти. Моя Китти!
Он властно притянул ее к себе и стал целовать ее губы.
Сначала эти губы были холодны, но потом потеплели и стали отвечать на поцелуи.
«Он меня любит, он волнуется за меня и заботится обо мне. Как он добр! — проносилось в ее отуманенной поцелуями голове. — Стоит ли нам ссориться из-за какой-то посторонней девушки или даже из-за тетушки?» Как они все далеки и не нужны ей, когда он целует ее.
— Ты придешь к обеду, Зиночка? — спрашивает худенькая пожилая дама, робко отворяя дверь в маленькую темную переднюю, наполненную кухонным чадом, где молодая девушка торопливо надевает пальто.
— Не знаю! Я от вашего чада теряю аппетит на целый день! — нетерпеливо отвечает девушка.
— Вернись пораньше, прислуга ночью будет стирать, и мне придется вставать, чтобы отворить дверь.
— Ну так я совсем не приду ночевать, пойду к подруге.
Девушка отворяет наружную дверь, готовая уйти.
— Нет, нет, Зиночка, лучше я подожду, только ты ночуй дома, я всегда беспокоюсь.
— Это еще что за насилие над моей личностью! Когда захочу, тогда и приду.
Девушка вышла на площадку лестницы, хлопнув дверью.
