— Дома? — спросила она.
— Никого нет, но, должно, скоро будут, — весело улыбаясь, отрапортовал солдат.
Она поморщилась, ей и эта улыбка на глуповатом лице показалась насмешливой.
— Я подожду, дай чаю! — резко сказала она, проходя в комнату.
Эта комната так хорошо была ей знакома: с большим письменным столом, восточною мебелью и оружием, развешенным над тахтой.
На стенах оленьи рога, на полу медвежьи и волчьи шкуры — трофеи охоты Николая Платоновича.
Около простеночного зеркала две гравюры, изображающие скачки, и над письменным столом портрет покойного отца Лопатова в форме того же полка, в котором теперь служил брат Лопатова.
Зина сбросила пальто, муфту и шляпу на кресло и, подойдя к зеркалу, поправила волосы.
«Я лучше, конечно, лучше этой Накатовой», — мелькнуло у нее в голове.
Она вынула карандаш, провела им по своим и без того темным ресницам, слегка подкрасила губы, попудрила нос. Все необходимые для этого грима снадобья она вытаскивала из сумочки синей кожи, которую достала из своей огромной муфты.
Взглянув еще раз в зеркало, она взяла книгу и легла на диван. Читать она не читала, а чутко прислушивалась, не раздается ли звонок в передней, но все было тихо, и слышалась только неровная стукотня ломов, скалывающих лед.
Боль в груди не проходила, это ожидание было мучительно; она составляла сцену между ней и им.
Отчего эти сцены ей не удаются с ним? Отчего она, усвоившая себе капризно-повелительный тон со всеми мужчинами, как-то пасует перед ним, Лопатовым?
Зачем она его так любит?
О, как бы она хотела полюбить другого теперь, а ему бросить презрение, заставить его мучиться, ревновать!
В передней раздался звонок.
Зина быстро выдернула шпильки из волос, приняла грациозную позу спящей, спустив с дивана ногу в ажурном чулке, и закрыла глаза.
Лопатов отдавал какие-то приказания в передней, потом открыл двери в комнату, где лежала Зина. Она не шевельнулась, тогда он тихонько попятился опять в переднюю и закрыл дверь.
Зина подождала несколько секунд, потом вскочила. Ей пришла мысль, что Лопатов оденется и уйдет, так и не повидавшись с нею.
— Николай! — позвала она.
— Сейчас, — отозвался он из спальни. Она быстро побежала к двери и дернула ее.
Лопатов стоял, нагнувшись у туалетного зеркала, старательно приглаживая пробор щеткой.
Черный галстук как-то смешно выглядел на белоснежной рубашке.
Николай Платонович, увидав входящую в комнату Зину, слегка поморщился.
— Мне нужно говорить с вами, — гордо сказала она.
— Милая моя, я страшно тороплюсь.
— Вы всегда торопитесь!
Эту фразу она хотела сказать насмешливо и гордо, но слова сами собой сказались почти жалобно.
— Ты прекрасно знаешь, что я занят.
— Я должна знать правду, слышите! — возвысила она голос.
— Ну хорошо, я заеду вечером.
— Я не верю вам, вы всегда теперь находите предлоги не приходить. Я должна говорить с вами.
— Пожалуйста, отложим до вечера.
— Нет, сейчас! Неужели вы смеете считать меня за женщину, которой можно пренебрегать! — закричала она почти истерически.
— Иди, Степан, — приказал Лопатов, и, когда дверь за денщиком закрылась, он повернулся к Зине и строго произнес: — Вы меня удивляете, что это за ежедневные сцены?
— Я не переношу вашего бесцеремонного отношения ко мне! Разве я из тех женщин, с которыми можно поступать, как с вещами? Я горда! Вы это знаете; если вы сейчас не останетесь здесь со мной, я ухожу, и ухожу от вас навсегда.
— Если вы собираетесь делать мне сцены, то лучше уж вам действительно уйти, — говорит Лопатов строго. Она хочет быть стойкой, гордой, уйти и потом заставить его прийти и валяться у нее в ногах, но она уже понимает, что ничего из этого не выйдет, что он не придет и она останется одна, одна, а она не может быть без него.
Гадкий, мучительный ком подкатывается к горлу, она дрожит вся, зубы стучат.
— Это подло, мерзко так говорить со мной! — визгливо вырывается у нее.
— Никакой подлости нет, а мне нужно ехать, и я поеду.
— Не поедешь! — бросилась она к двери.
— Да перестань ты делать сцены!
— Я хочу, хочу знать правду! Слышишь! Я вижу, что ты лжешь, избегаешь меня. О, я знаю! И ты думаешь, что я не буду бороться за свою любовь!
