1874
Из Парижа Тургенев собирается в Петербург и пишет после долгого перерыва Юлии Петровне. В первом же письме полный набор уловок опытного ловеласа: и кокетство старостью, и намёк на свои грехи (по женской части, разумеется), и властный приказ не уезжать из Петербурга, не повидавшись с ним. И туманные рассуждения о чувстве «несколько странном, но искреннем и хорошем, которое я питаю к Вам...». И приглашение в сообщники: «...Вы это всё лучше меня знаете».
И, само собой, разговоры о творчестве, просьбы почитать и сказать своё мнение — какая женщина не растает, если известный писатель признает её равной по уму, да ещё и поинтересуется её мнением, будто так оно ему важно!
И после этих громких, властных и умных слов — вдруг: «Итак, до свидания — слышите?» — тихий вопрос, почти шёпот, одними губами на ухо: слышите? — это только для двоих.
И что же? В Петербурге он её не застал. Ехал завоевателем, а воевать не с кем. Как говорится, не сражающийся — непобедим, и Иван Сергеевич неожиданно для себя расстроился, что не он хозяин отношениям, и попытался скрыть горечь невстречи за привычной иронией и делами. Да, сразу появляется очень много дел, прямо столько, будто все вообще дела на свете взялся переделать именно Тургенев. Два или три последующих письма наполнены этими «делами» до отказа, так что там больше и нет ничего, если не считать подробного адреса Спасского-Лутовинова и отчаянной приписки: «Не смею больше ничего прибавлять...».
Но она не едет. И только радушно и простодушно продолжает приглашать к себе. Что за этим? Почему она делает вид, что не понимает, чего он хочет? Надо полагать, для неё не составило труда разгадать эти приёмы «профессионального» влюблённого. Но у неё как будто есть искреннее чувство к нему, так же как и у него к ней. И она не торопясь подбирает стиль отношений.
В отчаянии Тургенев припугнул даже расставанием, зная, что дорог ей. Расчёт был в общем-то верный (ужас жизни без такого заметного кавалера по идее должен был образумить любую женщину), но не для Юлии Петровны. Она только простодушно спросила: за что бы он так на неё рассердился? И снова позвала в гости.
И всё-таки он нашёл её слабое место. Смиренно написал о припадке подагры, да сильном, — вот она и примчалась в Спасское. Сигнал о чужом несчастье вызвал у неё однозначную реакцию, вопреки соображениям рассудка. Приехала и прожила у него в имении пять дней. Потом больше уже так не делала.
После её отъезда из Спасского Тургенев рассыпался «в душевных спасибо», заверял в «искренней дружбе» и пропадает надолго, хотя «теперь всегда нужно будет знать, где Вы и что с Вами».
И он и она много ездят. Письма запаздывают, а часто и не застают адресатов. Каждый из них нетерпелив и как будто свободен. Они везде соседи: в Париже, в Петербурге, в Орловской губернии. Она, видимо, пишет ему чаще. Он иногда оставляет письма без ответа: когда нарочно, когда нет, и она прощает ему это и только просит «гладить иногда её по головке» своими посланиями. А ведь она гордячка! Значит, Тургенев пробудил в ней что-то большее, чем просто светскую необходимость поддерживать завязавшуюся переписку (в этом случае его молчание давало ей право её оборвать); либо же прощала ему, чувствуя сходство и взаимопонимание, ценя в нём прекрасного собеседника. У них, кстати, был общий юмор, скептический настрой к жизни, склонность к иронии, которая легко перетекает в серьёзность, нежность или шутку. Они и сами не раз признавались друг другу в этом сходстве.
Она умела смирять гордость, но и покаяний от него получала сполна: «Не гладить Вас по головке, как Вы пишете, милая... — а целовать у Вас руки и прощения просить о том, что давно не отвечал Вам — вот что хочу я... Повинную голову меч не сечёт».
Особая тема в их переписке — её тяга к Востоку. Кавказ, Индия, Сингапур — Тургенев недоумевает: поезжайте, поезжайте, насладитесь, а потом скажете — «ничего там нет» и вернётесь в наш серенький пейзаж, — но и вынужден признать: «Вам почему-то идёт быть в таких полутаинственных странах». Ей идёт? Или ему приятно представить её не только на Востоке, но и в гареме, одной из прелестных наложниц? А хозяин — он! Ему кажется, что если бы они встретились «молодыми, неискушёнными — а главное, свободными людьми — докончите фразу сами». О какой несвободе говорит он? У него — понятно: «молодая приятельница» на сносях, да Полина, и мало ли кто ещё, а у неё? Так или иначе, он знает о её несвободе. На этот случай в арсенале имеются две тактики устранения противника: выжидание (это для «патриархов» обольщения) и дискредитация (это для торопыг; иногда даёт обратный результат, тогда как первый вариант практически беспроигрышен). Конечно же Тургенев выбирает первое. Он даже готов уважать её выбор: она же скучает в деревне? Там кто-то есть? Ну и прекрасно, он хвалит её за это, но предупреждает, что Базаровы перевелись, а остальные — пресная порода. Вот и дружеский щелчок по носу сопернику. Если он есть, то какой же это сморчок — даже по сравнению с литературным героем — полная дрянь, а герой-то хорош, очень нравится Юлии Петровне, а написал-то этого героя «Ваш покорный Иван Тургенев». Попадание абсолютное, вот уже сосед и рассекречен, молодой исполнитель романсов в голубом галстуке, уже скоро Вревская о нём Тургеневу напишет и посмеётся от души над его глупым галстуком и пристрастием к водочке. «Это плохо, при таких условиях и кокетничать нельзя», — подведёт черту Иван Сергеевич, дружески подмигнув Юлии Петровне, — никаких нравоучений и занудства — и сосед навсегда сойдёт со сцены. Ну, Иван Сергеевич! Мудрец!
