| But she was born, at the price of her mother's life and was never to be permitted to forget it. | Но она родилась, ценою жизни своей матери, и ей никогда не суждено было об этом позабыть. |
| She was raised by the same spinster aunt who tried to force not only the older sister's bridegroom but the wedding too down the throat of a town which did not want it, growing up in that closed masonry of females to see in the fact of her own breathing not only the lone justification for the sacrifice of her mother's life, not only a living and walking reproach to her father, but a breathing indictment, ubiquitous and even transferable, of the entire male principle (that principle which had left the aunt a virgin at thirty-five). | Ее воспитала та самая старая дева - тетка, которая пыталась навязать городу - вопреки его желанию -не только жениха ее старшей сестры, но и самую свадьбу; она выросла в замкнутой, доступной лишь женщинам масонской ложе и самый факт своего существования считала не только единственным оправданием жертвы своей матери, не только ходячим живым упреком своему отцу, но и живым обвинением - вездесущим и даже не требующим личного присутствия - всего мужского начала (того начала, из-за которого ее тетка в тридцать пять лет все еще оставалась девственницей). |
| So for the first sixteen years of her life she lived in that grim tight little house with the father whom she hated without knowing it-that queer silent man whose only companion and friend seems to have been his conscience and the only thing he cared about his reputation for probity among his fellow men that man who was later to nail himself in his attic and starve to death rather than look upon his native land in the throes of repelling an invading army-and the aunt who even ten years later was still taking revenge for the fiasco of Ellen's wedding by striking at the town, the human race, through any and all of its creatures brother nieces nephew-in-law herself and all-with the blind irrational fury of a shedding snake. | Итак, первые шестнадцать лет своей жизни она прожила в этом мрачном тесном домике с отцом, которого она, сама того не зная, ненавидела, - с этим странным молчаливым человеком, чьим единственным товарищем и другом, казалось, была его совесть, а единственным предметом забот - его доброе имя в глазах сограждан, - с человеком, который впоследствии запрет себя на чердаке собственного дома и умрет голодной смертью, чтобы не видеть, как его родная земля судорожно отбивается от неприятельской армии, и с теткой, которая даже десять лет спустя все еще продолжала мстить за неудачную свадьбу Эллен, набрасываясь на город и на весь род человеческий в лице всех и каждого из его созданий - брата, племянниц, мужа племянницы, самой себя и так далее - со слепою бессмысленной яростью меняющей кожу змеи. |
| The aunt had taught Miss Rosa to look upon her sister as a woman who had vanished, not only out of the family and the house but out of life too, into an edifice like Bluebeard's and there transmogrified into a mask looking back with passive and hopeless grief upon the irrevocable world, held there not in durance but in a kind of jeering suspension by a man who had entered hers and her family's life before she was born with the abruptness of a tornado, done irrevocable and incalculable damage, and gone on. | Тетка приучила мисс Розу к мысли, что сестра ее ушла не только из семьи и из дома, но и из самой жизни в некое подобие замка Синей Бороды, где превратилась в маску, которая с покорной и безнадежной тоской оглядывается на безвозвратно утерянный мир; ее держит там взаперти, глумливо играя с нею, точно кошка с мышью, человек, который еще до того, как она родилась, ураганом ворвался в ее жизнь и в жизнь всей их семьи и, опустошив и разорив все вокруг, двинулся дальше. |
