Работал он усердно. С утра наносил дров на целый день, сложил их около плиты и запасся водой. Теперь он почти все время мог находиться в зале. Цыган услужливо раскрывал дверь перед ранними посетителями трактира, помогал старику с двумя георгиевскими крестами принимать и подавать гостям одежду. Не забывал он и про грязную посуду на столиках
— бегом относил её к судомойкам.
В десятом часу Цыган увидел в окно Бедрякова, бросился к двери и распахнул её. Постукивая палкой по ступеням, Бедряков поднялся на крыльцо. На Цыгана он и не взглянул. Вошёл в трактир и остановился у широкого барьера, отгораживавшего вешалку. Старик подавал шинели офицерам. Бедряков не стал ждать. Снял полупальто и подозрительно посмотрел на барьер — нет ли пыли. Подскочил Цыган и проворно, одним движением вытер чистой тряпкой отполированное руками дерево. Бедряков положил пальто, сверху котелок и пошёл в зал к тому столику, за которым обедал вчера.
А подвыпившие офицеры все ещё не отходили от вешалки. Один шарил по карманам — искал мелочь. Другой расспрашивал старика, когда и за что наградили его крестами. И никто не видел, как Цыган вытащил из-под передника пачку листовок и, продолжая елозить тряпкой по барьеру, засунул их во внутренний карман полупальто.
Как и вчера, Бедрякова обслуживала сама трактирщица. Она была ещё более любезной и разговорчивой, а он ещё более молчалив и замкнут. Но расплатился он так же щедро, и этим в какой-то мере смягчил трактирщицу, которую обидело его упорное молчание.
— Странный человек, — сказала она мужу. — Два дня бьюсь, а так и не узнала: кто он, откуда?
— Платит? — спросил трактирщик.
— Ещё как!
— Больше тебе и знать ничего не надо.
Цыган ждал Бедрякова у дверей, проводил его низким поклоном и принялся убирать его столик: собрал тарелки, засунул под скатерть листовку, смахнул салфеткой крошки и вдруг, вскрикнув, опрометью бросился на кухню. В коридоре он столкнулся с Варей и, как сумасшедший, вцепился в неё.
— Зови мамку!
— Какая она тебе мамка!
— Зови, говорю!
Варя стряхнула его руки с плеч, подбоченилась.
— Не кричи, черномазый! Захочу — и опить на улицу выгонят! Все равно Митряевы у нас не обедают!
Тогда Цыган сложил ладони рупором и прошептал ей в ухо:
— Красный в трактире!.. Поняла?.. Листовку красную подсунул! Поняла?
К столику Бедрякова подбежали втроём: и Варя, и трактирщик, и его жена. Цыган приподнял скатерть. Жирный чёрный шрифт так и лез в глаза: «Товарищи солдаты! Против кого вы воюете? Атаман Семёнов и японские генералы обманули вас!..»
Трактирщик выкатил глаза, одёрнул скатерть и щёлкнул Цыгана по носу.
— Ать на кухню!.. А ты — к себе, Варька!
Он по-гусиному завертел головой на тонкой шее, увидел у окна трех завтракающих офицеров и сказал жене:
— Попроси их подойти!
Трактирщик через скатерть прижал листовку к столу, словно боялся, что она исчезнет, и так и стоял в напряжённой позе, пока не подошли офицеры.
— Извольте полюбопытствовать! — жарко шепнул он им и откинул скатерть…
А Цыган с Варей стояли у окна в коридоре за кухней.
— Который? Который? — нетерпеливо спрашивала она.
— Слепая! — сердился Цыган. — С палкой? Видишь?.. В котелке!
Бедряков не торопился. Шёл по площади после сытного завтрака, как на прогулке. А сзади без фуражек почти бегом его догоняли три офицера.
— Учти, черномазый! — сказала. Варя. — Это я заметила, а не ты!
— Что? — не понял Цыган.
— Как он листовку — под скатерть… Я, а не ты! — повторила она.
— Запомни, если работать у нас хочешь!.. Тебе все равно, а мне мама за это новое платье сошьёт!
— Ладно! — согласился Цыган…
Часов в одиннадцать к трактиру подошёл Трясогузка, присел на камень у помойной ямы напротив заднего крыльца. Цыган его ждал, выбежал во двор с двумя вёдрами грязной воды и, победно подмигнув другу, закричал, подражая трактирщику:
— Ты чего тут околачиваешься? Ать со двора! Нечего тебе здесь делать! Все уже сделано!
— Не ори! Разорался! — включаясь в игру, пробурчал Трясогузка и схватил пустую консервную банку.
Он даже замахнулся, будто хотел запустить её в Цыгана. А Цыган поставил ведро, а другое подхватил поудобнее, чтобы окатить Трясогузку помоями, но не окатил. И Трясогузка не бросил банку, а поплёлся со двора, как побитый, хотя ему хотелось петь и смеяться.
