– Что ты там сказал?
– Это что, по-твоему, обидное слово?
– Дело не в слове, а в твоем тоне.
Закатив глаза, Данте уселся в кресло отца и снял кроссовки.
– Не устраивайся тут. Этажом выше, – мистер Кинтана ткнул пальцем в потолок, – свинарник с твоим именем на двери.
Слушая их, я не мог не улыбнуться: они так хорошо ладили друг с другом, так легко и сердечно общались, будто любовь между отцом и сыном – нечто совсем простое и естественное. С мамой у меня порой так бывало – просто и естественно. Порой. А вот с отцом – нет. Интересно, думал я, каково это: прийти к отцу и поцеловать его в щеку?..
Мы поднялись на второй этаж, и Данте показал мне свою комнату. Комната была большая и светлая, с высоким потолком, деревянным полом и кучей окон. Бардак тут царил знатный: весь пол в одежде, повсюду книги, старые альбомы, исписанные блокноты и полароидные снимки; тут – пара фотоаппаратов и гитара без струн, там – нотные листы и пробковая доска, увешанная заметками и фотографиями.
Данте включил музыку. У него был виниловый проигрыватель. Настоящий проигрыватель из шестидесятых.
– Это мамин, – объяснил он. – Она хотела его выбросить, представляешь?
Потом поставил Abbey Road[9], свой любимый альбом.
– Винил, – сказал Данте. – Настоящий винил, а не эта кассетная дрянь.
– Что не так с кассетами?
– Я им не доверяю.
Мне такой ответ показался до ужаса странным. Странным и смешным.
– Пластинки легко царапаются.
– Если их беречь, то нет.
Я обвел взглядом бардак в его комнате.
– Да уж, я вижу, как усиленно ты бережешь свои вещи.
Он не рассердился. Он рассмеялся. Затем дал мне книгу.
– Вот, – сказал он. – Можешь почитать, пока я прибираюсь.
– Может, мне лучше просто уйти? – Я замолчал и снова оглядел его неубранную комнату. – Тут как-то страшновато.
Он улыбнулся:
– Не надо, не уходи. Я ненавижу убирать.
– Наверно, это потому, что у тебя так много всего.
– Да ладно, это просто вещи.
Я ничего не ответил. У меня столько вещей не было.
– Если ты останешься, – продолжил Данте, – прибираться будет не так противно.
Я чувствовал себя не к месту, но согласился:
– Ладно. Тебе помочь?
– Нет. Это моя работа. – В голосе его сквозила обреченность. – Как сказала бы моя мама: «Это твоя ответственность, Данте». Ответственность – ее любимое слово. Она считает, что отец меня слишком жалеет. Конечно, жалеет. А чего она ждет? Папа – человек мягкий. Она сама за него вышла, так чего удивляется?
– Ты всегда анализируешь своих родителей?
– Ну они ведь анализируют нас, правда?
– На то они и родители, Данте.
– Ну давай, скажи еще, что своих предков ты не анализируешь.
– Наверное, анализирую. Но что-то не особо помогает. Я до сих пор их не понимаю.
– Ну я вот понимаю папу, но не маму. Мама для меня – главная загадка Вселенной. В смысле, в вопросах воспитания она довольно предсказуема, но вот в остальном совсем непостижима.
«Непостижима». Я решил, что загляну в словарь, когда дойду до дома.
Данте посмотрел на меня так, словно ожидал ответа.
– Маму я более-менее понимаю, – сказал я. – Но папа. Он тоже непостижим. – Я почувствовал себя каким-то притворщиком оттого, что использовал это слово. Может, в том-то все и дело. Я не был настоящим парнем. Я был притворщиком.
Данте вручил мне сборник стихов.
– Прочитай, – сказал он.
Я никогда прежде не читал подобных сборников и даже не был уверен, что знаю, как их читать. Я поднял стеклянный взгляд.
– Это поэзия, – сказал Данте. – Она тебя не убьет.
– А вдруг убьет? Представь: «Мальчик умер со скуки, читая стихи».
Данте пытался не рассмеяться, но это у него всегда получалось плохо, потому что смеха в нем было много. Покачав головой, он принялся собирать одежду с пола. Потом указал на стул:
– Просто скинь с него все и садись.
Я поднял стопку книг и альбом для рисования и переложил их на пол.
– А это что?
– Альбом.
– Можно полистать?
Он покачал головой.
– Не хочу никому показывать.
Интересно. Значит, у него есть секреты.
Он снова указал на сборник стихов и сказал:
– Серьезно, он тебя не убьет.
Убирал Данте весь день. А я читал сборник поэта по имени Уильям Карлос Уильямс[10]. Я никогда о нем раньше не слышал, но я вообще ни о ком не слышал. Что-то я даже понял. Не все, но кое-что – вполне. И не сказать, что мне не понравилось. (Вот уж не ожидал.) Стихи были интересные – и вовсе не глупые, нелепые или заумные, хотя именно такой мне всегда представлялась поэзия. Одни были простые, другие – непостижимые. Может, я все-таки знаю это слово? – задумался я.
