– У тебя в комнате ничего нет.
– Тут есть кровать, радиоприемник с часами, книжный шкаф, немного книг. Это не «ничего».
– На стенах ничего нет.
– Я снял все свои плакаты.
– Почему?
– Разонравились.
– Ты живешь как монах.
– Ага. Монах Аристотель.
– У тебя что, нет никакого хобби?
– Конечно, есть: таращиться на голые стены.
– Может, ты станешь священником.
– Чтобы стать священником, надо верить в Бога.
– А ты не веришь в Бога? Ни капли?
– Ну если только чуть-чуть. Но не сильно.
– Значит, ты агностик?
– Ага. Католик-агностик.
В ответ Данте расхохотался.
– Я не пытался шутить.
– Знаю, но прозвучало смешно.
– Как думаешь, сомневаться – плохо?
– Нет. Думаю, это умно.
– Мне кажется, я не так уж умен. По крайней мере, не так умен, как ты, Данте.
– Ты умный, Ари. Очень умный. А вообще ум – не главное. Над умными вечно все глумятся. Папа говорит, что это в порядке вещей. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал: «Данте, ты интеллектуал – вот ты кто. И не надо этого стыдиться».
Он улыбнулся, но в улыбке его сквозила грусть. Быть может, в каждом есть немного грусти. Быть может.
– И я пытаюсь не стыдиться, Ари.
Я знал, каково это – стыдиться самого себя. Только Данте понимал, за что ему стыдно. А я нет.
Данте. Он очень мне нравился. Очень-очень нравился.
Я смотрел, как отец листает страницы. Ему явно понравилась книга, и благодаря ей я узнал об отце нечто новое. Выяснилось, что, прежде чем вступить в морскую пехоту, он изучал искусство. Эта новость плохо вписывалась в сложившееся у меня с детства представление об отце, но понравилась мне.
Как-то вечером, изучая книгу, он подозвал меня к себе.
– Посмотри, – сказал он, – это фреска Ороско[12].
Я уставился на репродукцию в книге – но его палец, которым он одобрительно постукивал по странице, казался мне интересней самой иллюстрации. Этим пальцем он сжимал на войне спусковой крючок. Этим же пальцем нежно касался моей матери, хоть я и не понимал, откуда в нем нежность. Я хотел поговорить с ним, хотел что-нибудь ему рассказать, о чем-то расспросить. Но не мог – слова застряли в горле – и просто кивнул.
Я и думать не думал, что отец разбирается в искусстве. Наверно, потому что видел в нем лишь морпеха в отставке, ставшего почтальоном.
Морпеха-почтальона, который вечно молчит.
Морпеха-почтальона, который вернулся с войны и завел еще одного сына.
Вряд ли, конечно, моя жизнь была его затеей. Я всегда считал, что это мама меня захотела. Но наверняка все же не знал – уж слишком многое напридумывал у себя в голове.
Я мог бы спросить отца о многом. Мог бы. Но что-то в его лице, в его взгляде и кривой улыбке не давало мне выдавить ни слова. Казалось, он не хочет, чтобы я знал его настоящего, поэтому я просто собирал о нем подсказки. И то, как он читал ту книгу, было очередной подсказкой в моей коллекции. Когда-нибудь я сложу их воедино и все пойму. И разгадаю тайну своего отца.
Однажды после бассейна мы с Данте пошли гулять. По дороге мы зашли в супермаркет. Данте купил колу и орешки. Я взял шоколадный батончик с арахисом и карамелью. Данте предложил мне запить его колой.
– Не люблю колу, – ответил я.
– Это странно.
– Почему?
– Все любят колу.
– Я не люблю.
– А что любишь?
– Кофе и чай.
– Это странно.
– Ладно, я странный. Заткнись уже.
Он засмеялся.
Мы бесцельно бродили по округе. Наверное, нам просто не хотелось идти домой. Мы болтали о всякой ерунде. О всяких глупостях. Потом он спросил:
– Почему мексиканцам так нравятся прозвища?
– Не знаю. Разве нравятся?
– Да. Знаешь, как мои тети зовут маму? Они зовут ее Чоле.
– А на самом деле она Соледад?
– Именно об этом я и говорю, Ари. Ты знаешь. Ты знаешь, что это сокращение от Соледад. Как будто это так логично. Но с чего вдруг? Почему бы всем просто не звать ее Соледад? Что еще за Чоле? Откуда они вообще взяли Чоле?
– Почему это так тебя беспокоит?
– Не знаю. Просто странно.
– Слово дня?
Он рассмеялся и закинул в рот горсть орешков.
– А у твоей мамы есть прозвище?
– Лили. Ее зовут Лилиана.
– Красивое имя.
– Соледад тоже.
– Да нет, не особо. Тебе бы понравилось, если бы тебя звали Уединение?
– Можно перевести и как одиночество, – сказал я.
