– Иисус тоже ходил босиком.
И мы оба прыснули.
Когда Данте приходил ко мне в гости, он всегда оставлял обувь на крыльце и только потом заходил внутрь.
– Так делают японцы, – пояснил он как-то. – Они не заносят грязь в чужой дом.
– Ага, – сказал я. – Вот только мы не японцы, а мексиканцы.
– Ну, мы не настоящие мексиканцы. Мы ведь не в Мексике живем, правда?
– Но именно там жили наши предки.
– Ладно, ладно. Но что мы вообще знаем о Мексике?
– Мы говорим по-испански.
– Не так уж и хорошо.
– Говори за себя, Данте. Ты такой pocho.
– Что еще за почо?
– Недоделанный мексиканец.
– Ладно, может, я и почо. Но я все равно считаю, что мы можем заимствовать что-то из других культур.
Не знаю почему, но я вдруг расхохотался. По правде сказать, я уже попривык к его войне с обувью.
А в другой раз я все-таки не выдержал и спросил:
– Так чем тебе не угодила обувь?
– Не нравится, и всё. Точка. Нет тут никакой таинственной подоплеки. Я ее с рождения недолюбливал – вот так вот все просто. Правда, мама усложняет жизнь, заставляет обуваться. Говорит, мол, существуют правила, да и заразу можно подцепить. Она боится, что люди подумают, что я какой-то мексиканский бедняк. Говорит: «Мальчишки в бедных мексиканских деревнях убили бы за кроссовки». Говорит: «Ты-то можешь позволить себе обувь, Данте». И знаешь, что я ей отвечаю? «Нет, я не могу позволить себе обувь. Разве у меня есть работа? Я ничего себе позволить не могу». И тут она всегда убирает волосы с лица и говорит: «“Мексиканец” не должно означать “бедняк”». Ее трясет при одной мысли о том, что меня примут за оборванца. И мне всегда хочется сказать: «Мам, ну при чем тут бедность? При чем тут мексиканцы? Я просто на дух не переношу обувь». Но я понимаю, что ее просто так воспитали. Поэтому, когда она повторяет: «Данте, мы можем позволить себе обувь», – я только киваю. Я понимаю, что дело не в том, можем мы себе позволить обувь или нет. Но знаешь, она всегда так на меня смотрит… А я смотрю на нее в ответ – и начинается… Короче, я, мама и обувь – не лучшая тема для разговора. – Он по обыкновению поднял взгляд на раскаленное полуденное солнце. Он всегда так делал, когда о чем-то думал, – глядел на небо. – Понимаешь, носить обувь – противоестественно. Это мое фундаментальное убеждение.
– Фундаментальное убеждение?
Он любил говорить как ученый или философ.
– Ну да. Основополагающий принцип.
– Основополагающий принцип?
– Ты смотришь на меня так, будто я псих.
– Потому что ты псих и есть, Данте.
– Нет, неправда, – сказал он. А потом повторил: – Неправда.
Кажется, он даже немного расстроился.
– Ну ладно, – вздохнул я. – Неправда. Ты не псих и ты не японец.
И тут он потянулся и развязал мне шнурки.
– Сними обувь, Ари, – сказал он. – Почувствуй вкус свободы.
Потом мы вышли на дорогу и начали играть в игру, которую Данте придумал на ходу. Мы соревновались, кто дальше зашвырнет свои кроссовки. Данте продумал все до мелочей: три раунда по два броска, и каждому – кусочек мела, чтобы отмечать, куда долетает кроссовок. У отца он одолжил рулетку; правда, отмерить ею можно было не слишком много – едва ли десять метров.
– А зачем нам вообще замерять расстояние? – спросил я. – Можно ведь просто кидать кроссовок и отмечать, куда он приземлился. Побеждает тот, чья отметка дальше. Все просто.
– Нам нужно знать точное расстояние, – возразил Данте.
– Зачем?
– Затем. Если уж что-то делаешь – будь добр, знай, что именно ты делаешь.
– Никто не знает точно, что делает, – сказал я.
– Это потому что люди ленивые и недисциплинированные.
– Тебе никогда не говорили, что иногда ты разговариваешь как чокнутый, хоть и на безупречном английском?
– Во всем виноват мой отец.
– В твоей чокнутости или в безупречном английском? – Я покачал головой. – Данте, это же просто игра.
– И что? Даже когда играешь в игру, Ари, нужно понимать, что делаешь.
– Да я и так понимаю, что мы делаем, Данте. Мы придумываем игру: кидаем кроссовки вдоль улицы и смотрим, чьи полетят дальше, – вот что мы делаем.
– Это что-то вроде метания копья, так?
– Ну да, вроде того.
– Но ведь на соревнованиях по метанию копья измеряют расстояние, правда?
