— Рауль виноват, он сам признался в этом! — продолжал Штейнрюк. — От его имени заявляю тебе, Михаил, что он берет назад все сказанные им оскорбительные слова. Но зато и ты должен в будущем отказаться от надменности в обращении с ним, которая сама по себе уже является вызовом. Тебя это удовлетворяет?
— Если граф Рауль подтвердит мне это — да.
— Он это сделает! Рауль!
Молодой граф ничего не ответил. Он стоял, стиснув зубы, сжав кулаки и меряя врага взором глубочайшей ненависти. Видно было, что он решился пойти наперекор воле деда.
— Ну? — крикнул генерал после томительной паузы. — Я жду!
— Нет, не хочу! — упрямо кинул Рауль.
Однако граф вплотную подошел к нему и сказал, впиваясь в него сверкающим взглядом:
— Ты должен хотеть, потому что неправ ты! Если бы Михаил был обидчиком, я потребовал бы того же от него, и он послушался бы. Раз обидчиком был ты, ты и должен пойти первый на уступку. Я требую от тебя простого «да», только и всего. Ну, подтвердишь ты мои слова?
Некоторое время Рауль еще пытался сопротивляться власти деда, но пламенный взор последнего сковывал волю юноши, и в конце концов с его губ еле слышно сорвалось требуемое «да!»
Михаил кивнул головой и произнес:
— Беру свой вызов обратно, дело улажено!
Штейнрюк с облегчением перевел дух. Очевидно, он был не настолько уж железной натурой, какой хотел казаться. И этот вздох облегчения выдал, сколько он вынес при мысли, что оба его внука действительно могут сойтись в борьбе не на жизнь, а на смерть.
— А теперь подайте друг другу руки, — более мягким тоном продолжал граф, — и помните в будущем, что вы одного происхождения, хотя в глазах света это и должно остаться тайной
Но тут податливость Рауля была окончательно исчерпана: с выражением явной ненависти он повернулся к врагу спиной. Впрочем, и Михаил тоже отступил на шаг, сказав:
— Прошу извинить, ваше высокопревосходительство, но в этом пункте вы должны предоставить нам свободу. Граф, как я вижу, не склонен к примирению, да и я тоже нет! Я даю ему слово, что не буду давать повода к новой ссоре, ну, а родственные отношения мы оба отвергаем с одинаковой решительностью!
— Почему? Разве тебе недостаточно моего признания? — гневно крикнул Штейнрюк.
— Нет, признания, вынужденного лишь безвыходным положением, боязнью открытого скандала, признания, которое должно оставаться позорной тайной в обществе… нет, такого признания мне недостаточно! Всю жизнь мне приходилось чувствовать, что графы Штейнрюк не считают меня равным себе. Здесь, на этом самом месте, вы заявили мне, что отрицаете кровное родство между нами! Теперь я не желаю получить из милости то, что является моим правом перед целым светом, и если далее вы станете звать меня внуком, я никогда не назову вас дедушкой, никогда! А теперь я прошу, ваше высокопревосходительство, разрешить мне удалиться!
— Ну так ступай! — желчно и надменно ответил граф. — Ты хочешь видеть во мне лишь начальника, пусть так и будет!
Михаил ушел. Несколько минут в комнате царила тишина. Затем Рауль сказал:
— Дедушка!
— Что тебе? — спросил Штейнрюк, пробужденный этим окликом от глубокой задумчивости.
— Надеюсь, теперь ты получил достаточное доказательство надменности своего «внука»! С каким восхитительным высокомерием он отказался от твоего признания и просто ногами растоптал наше родство с ним! И перед таким-то субъектом ты подверг меня унижению!
— Да, этот Михаил словно выкован из стали, — пробормотал Штейнрюк. — С ним ничего не поделаешь ни добром, ни злом!
— И притом он еще до ужаса похож на тебя, — продолжал Рауль, рассчитывавший, что это сходство с человеком, доставившим ему минуты унижения, должно уколоть деда. — Прежде я этого не замечал, но когда он давал тебе отпор, я был просто поражен сходством между вами!
— Ты тоже нашел это? А я уже давно заметил наше сходство...
Рауль был окончательно сражен странным тоном, которым были произнесены эти слова, и теперь у него на сердце стала разгораться самая пламенная, самая непримиримая ненависть к Михаилу, к которому прежде он чувствовал только антипатию и задорное раздражение.
