Вдохновляемый демоном-искусителем, он внезапно почувствовал возбуждение — или предчувствие. Словом, ощущение того, что наконец-то он близок к тому, чтобы найти звук. Его охватила дрожь. Никогда прежде предчувствие не овладевало им с такой силой, даже в случае с гиеной и львом.
Но где это должно произойти? Прямо здесь, на берегу? Или в ближайшем городе? Во всяком случае, не дальше ближайшего города — уж очень сильным было предчувствие. Устрашающе сильным. Почти на грани безумия. Он внезапно понял, что в самом деле сойдет с ума, если не найдет его как можно скорее. А может, он уже и вправду начал сходить с ума?
Дули стоял, глядя на воду, залитую светом луны. Внезапно что-то совершенно бесшумно появилось на водной глади, в лунном свете блеснуло белым и исчезло снова. Дули не сводил взгляда с этого места. Рыба? Но он не слышал ни плеска. Рука? Рука манящей его русалки, плывущей из Северного моря и будто бы говорящей: «Иди! Какая чудная сегодня вода»? (Хотя это не соответствовало действительности; вода была уж очень холодная.) Водяная фея? Дева Рейна, неведомой силой перенесенная в Везер?
Да и можно ли расценивать случившееся как знак?
Дрожа от этой мысли, Дули стоял на берегу Везера и представлял себе, что может произойти дальше… Вот он медленно входит в реку, играя на кларнете то, что подскажут чувства, и чем больше он погружается, тем выше запрокидывает голову — инструмент, зажатый в его руке, должен уйти в воду последним, когда река скроет Дули полностью. И звук, каким бы он ни был, будет издавать булькающая вода, сомкнувшаяся над ним. Сперва над ним, а потом и над кларнетом. Он вспомнил расхожее утверждение, к которому всегда относился с иконоборческим презрением, а сейчас вполне был готов принять, что перед человеком, когда он тонет, как во вспышке проносится вся его жизнь. Какой сумасшедший калейдоскоп! И какой вдохновляющий — для финальных нот инструмента! Какое безумное смешение картин всего его бурного, пронизанного сладкой грустью, мучительного существования — в тот последний миг, когда легкие исторгнут остатки воздуха и холодная, темная вода хлынет в них. Дули Хенкс стискивал дрожащими пальцами свой старенький кларнет, и все его тело трепетало, едва ли не физически ощущая удушье.
Но нет, сказал он себе. Кто здесь его услышит? Кто об этом узнает? Ведь это важно — чтобы кто-нибудь слышал, знал. Иначе его поиски, его открытие, вся его жизнь окажутся лишены смысла. Бессмертие невозможно как результат одиночного понимания собственного величия. И какой толк от звука, если он принесет ему смерть, а не бессмертие?
Тупик. Опять тупик. Может, это случится в ближайшем городе? Да, да, в городе! Предчувствие снова овладело им. Что за глупая мысль — утопиться? Ради того, чтобы найти звук, он готов пойти на убийство — но не себя же! Это лишало его поиски всякого смысла.
Чувствуя себя так, словно он только что с трудом избежал опасности, Дули двинулся назад от реки, вышел на параллельную ей дорогу и зашагал в сторону огней ближайшего города. В жилах Хенкса не текла индейская кровь — по крайней мере, ему не было об этом известно, — тем не менее он двигался как индеец, ставя одну ногу перед другой, словно шел по туго натянутому канату. И бесшумно — почти бесшумно, переступая с носка на пятку, — насколько это было возможно, когда на ногах ботинки. Шел он быстро, несмотря на то, что вечер едва начался и в его распоряжении было достаточно времени, чтобы найти отель, скинуть с плеч рюкзак и обследовать город, пока не наступит ночь и город не затянет туманом.
Дули тревожило, насколько сильным оказался импульс к самоубийству на берегу Везера и как близок он был к его осуществлению. Подобное случалось и прежде, но никогда с такой силой. В последний раз это произошло в Нью-Йорке, на крыше «Эмпайр Стейт Билдинг», в сотне этажей над землей. День был яркий, ясный, и магия открывшегося сверху простора заворожила его. Внезапно им овладело то же самое безумное ликование, уверенность, пришедшая во вспышке озарения, что его поиски окончены, что до цели можно дотянуться рукой. Все, что нужно, — это достать из футляра кларнет и собрать его. Чарующий вид подарит инструменту первую чистую ноту, и головы зрителей в удивлении повернутся к нему. И тут же все изумленно пораскрывают рты — когда он прыгнет в пропасть и воздух огласят тоскующие, протяжные ноты — причудливая мелодия, вдохновленная разноцветным вихрем вращающейся внизу улицы. И люди, с зачарованным, испуганным видом провожающие его глазами, услышат Звук, его Звук, великолепное фортиссимо, выдающийся финал его самой лучшей из сольных партий, а затем все сменится резкой финальной нотой, когда тело врежется в мостовую. Плоть, кровь, сломанные кости, впечатанные в бетон, и на последнем дыхании — воздух рвущийся из кларнета, за миг до того, как инструмент выпадает из безжизненных пальцев.
