— Благодарю вас, — тихо, со вздохом произносит Аня, закрывая лицо руками. — Благодарю вас за вашу деликатную ложь.
— Нет, нет, Аня, если я мог купить вас, я мог бы и продать… я сознался, что мог бы и убить, и ограбить, — мало ли отцов продают своих дочерей богатым мужьям, а у татар калым считается даже вполне законной вещью… Вашего отца даже скорей можно оправдать… честь семьи. Да чем же хуже убийство или грабеж?
— Спасибо еще раз за вашу деликатность, но…
— Какое «но», Аня?
— Вы ею у меня отнимаете последнее, — говорит Аня, прикладывая руку ко лбу и смотря в угол комнаты. — Вы отнимаете у меня «красоту» моей жертвы. Помните, вы сказали как-то, что на вашем месте мог быть отвратительный, грязный старик? А вы… вы молоды и красивы… а теперь вы хотите еще оказаться хорошим человеком, сделавшим, как говорят юристы, «преступление под влиянием аффекта». Вдобавок предлагаете мне жениться… Что же остается от моей жертвы? Благоразумный брак? Хорошая партия?
Она смотрит на опущенную голову Григорьева и горько усмехается.
— Какая вы жестокая, Аня. Я не рисовался перед вами: где уж тут рисоваться в моем положении. Мне хотелось бы только немного оправдаться перед вами — когда-нибудь… Мне хотелось бы, чтобы вы поверили в мою любовь к вам… Хорошо, я сделаю большее, что могу сделать… вам не понять и не оценить моей жертвы, но если бы вы знали, что переживаю я, вы бы поняли, что эта жертва равна вашей. Берите все векселя. Я уеду… надолго… может быть, навсегда… Простите меня.
Григорьев, не смотря на Аню, подает ей конверт.
Аня схватывает его.
Вот она — свобода! Наконец!
Руки ее дрожат от радостного волнения, когда она запихивает бумаги за корсаж.
Григорьев стоит, опустив голову и не смотрит на Аню… Вдруг крепкий поцелуй в щеку обжигает его.
— Это — не продажный! — смущенно говорит Аня и бежит к двери.
Аня словно на крыльях несется домой, она не замечает мелкого дождя и не догадывается взять извозчика — ей кажется, что у нее выросли крылья…
Теперь она свободна, свободна — все спасены!..
Этот ужасный гнет снят! Как только она могла жить целый месяц под этим гнетом! Как хорошо на улице, пахнет весной… да, да, весна близка, вон на западе еще довольно светло, зеленоватая полоска — след заката… Как хорошо, как приятно так быстро, свободно, свободно идти… Окна освещенных магазинов бросают яркие полосы на мокрую панель. Как это красиво, но отчего панель мокрая?.. Идет дождь, это хорошо — значит, наступает весна… Все под зонтиками… ах, а она свой забыла там… ну ничего — пусть это ему останется на память… очень поэтично… старый дождевой зонтик…
Скорей, скорей домой!
Вихрем она взлетела по лестнице и вдруг останавливается перед дверью…
А с кем она поделится своим счастьем? Кого она обрадует? Отца?
Да, отцу это, конечно, большая радость — он, как и она, получил свободу, но… лицо Ани омрачается: она купила свободу отцу, а мира и покоя в семье она не купит… и там, за этими дверями, та же тоска, отчужденность, страдания матери, и против этого она бессильна.
Все радостное настроение Ани исчезает, она стоит перед дверью, и ей не хочется позвонить и войти в этот дом, где нет семьи, нет любви, нет дружбы.
— Барышня, хорошо, что вы пришли, с барыней очень худо, — говорит горничная, — они что-то говорили с барином, потом пришли к себе и упали.
— Посылали за доктором? — испуганно спрашивает Аня.
— Нет, барыня скоро опамятовались и не велели.
Аня, испуганная, бежит к матери.
— Ну кто еще там? — раздраженно спрашивает с постели Варвара Семеновна.
— Это я, мама.
— Где это ты пропадаешь постоянно?
— Я гуляла.
— Что же тебе и делать.
.
— Мама, у тебя болит что-нибудь?
— Сердцебиение…
— Позволь послать за доктором.
— Не нужно, ты мне надоела.
.
— Может быть, мне уйти?
— Ах, иди, пожалуйста, если тебе трудно посидеть с больной матерью.
— Нисколько, мама, но я думала…
— Можешь ты помолчать?
.
— Ты, кажется, заснула?
— Нет, мама.
— Тебя берет отец за границу?
— За границу? Куда?
— А почем я знаю — в Париж что ли…
— Я не слыхала, что папа едет.
— Будто? — насмешливо произносит Варвара Семеновна, но сейчас же со стоном хватается за сердце.
