— Я вас так люблю, Аня, — и Григорьев берет ее руку.
— Не мешайте мне есть. Поймите, — продолжает она нервно, — что я только жду минуты освобождения, а вы… Вы, кажется, умный человек в житейских делах, и вдруг вам вообразилось, что это мне нужно! Нужна кабала на всю жизнь!
— Кабала?
— Конечно, кабала. Зачем я буду связывать себя? А если я полюблю кого-нибудь?
— Не говори, не говори этого… — хватает он ее руку, — не говори! Не люби меня, мучай, презирай, но не говори, что ты полюбишь другого.
— Отчего же мне и не полюбить? Если я никого не любила до сих пор, это еще ничего не значит. Мне теперь даже удобнее — терять нечего.
— Аня, да есть у тебя жалость!
— К вам? Конечно — никакой! Почему я буду вас жалеть? Жалели вы меня? Жалеет меня отец? Никому, никому до меня нет дела, даже матери! — и Аня вдруг разражается рыданиями. — Господи, я не прошу награды за то, что я для них всех сделала, что я выношу для них, но… но всякому человеку хочется ласки, теплого слова, а то — одна, одна — вечно одна! И все кругом чужие. Я перестаю их любить, перестаю уважать!
Аня рыдает, рыдает.
Григорьев робко обнимает ее, и она прижимается к его плечу.
Он гладит, целует ее волосы, а Аня бессознательно говорит, позабыв «что» и «кому» она это говорит.
— Я хочу, чтобы поняли, что я устала, измучилась, изломалась!.. Что «он» делает с нами! Я боюсь говорить, боюсь настаивать, он теперь ничего не видит и не слышит… он уйдет, а «она» не вынесет этого! Она любит только его одного — мы теперь для нее не существуем… А мы все отдельно… каждый за себя и против всех! Я не сумела заслужить любви… ну пусть, но ведь я чувствую, ведь мне тяжело, тяжело, когда никто не любит!
— А я? — слышит она над собой.
Она отшатывается и краснеет: она машинально охватила рукой его шею.
Аня встает, пьет большими глотками простывший чай и еще вздрагивает.
— Я крепко люблю тебя, Аня, как никого никогда не любил. Если я сам низко упал, это не значит, что я не могу восхищаться тобой и благоговеть перед тобой. Тело и страсть кричат, но сердце и душа понимают все величие твоего поступка. Вся беда моя в том, что тело мое — сильнее души моей! Я преклоняюсь, Аня, перед теми людьми, которые могут победить это проклятое тело. Это святые, Аня. Я не верю моралистам, которые говорят, что всякий человек может восторжествовать над телом. Если они говорят так, то они или лгут, или никогда не знали, что такое власть этого тела. Одних хранит холодный темперамент, другим просто не бросила судьба поперек дороги женщину — женщину, о которой они бессознательно мечтали всю жизнь, воплощение их грезы, как судьба бросила мне тебя, Аня! Люби я другую такою любовью, как бы мы были счастливы, и она и я! Даже если бы мы с тобой встретились при других обстоятельствах, ведь могла бы ты полюбить меня?
Он стоит на коленях, сжимая ее руки тонкими красивыми руками, и светлые глаза смотрят с беспредельной любовью в лицо Ани.
— Пожалуй, — машинально говорит она.
— Спасибо, спасибо тебе за это слово, — он осторожно целует ее руку и говорит тихо: — Можно, Аня, спросить вас… Мне кажется, что вам тяжело живется. Я уже не буду говорить, как совесть мучает меня, не буду говорить, потому что, несмотря на эти муки совести… если бы… если бы пришлось начинать все сызнова, я поступил бы точно так же… Видите. Аня, я вам говорю правду, я хочу вам говорить только правду… Но я замечаю, что еще что-то мучает и огорчает вас… даже, пожалуй, больше… Я вижу, что не один я виновник вашего горя… Аня, я вижу, как вам тяжело, как вы страдаете… и причина… ваш отец?..
— Не надо…
— Простите его, Аня! Вы вот не понимаете, а я… как хорошо я его понимаю! У меня нет семьи, нет детей, но будь у меня семья, я бы ее бросил для вас, Аня. Будь вы жадным, продажным существом, я бы, может быть, разорил бы их для вас…
— А подделали ли бы вы векселя? — спрашивает Аня, пристально смотря на Григорьева…
— Весьма возможно, даже убил бы, ограбил.
— А продали ли бы вы вашу дочь? — спрашивает она, наклонившись к самому его лицу.
Григорьев вдруг отшатывается.
— О! — воскликнул он, но потом поспешно прибавляет: — Да, да, конечно и это.
