— Мне не до тона… Когда мама поправится, — делай все, что хочешь. Ты прав, мы все взрослые и мы сумеем прокормить себя и маму.
— Милая моя, я слушаю и думаю, что тебя надо запереть в психиатрическую лечебницу, — насмешливо произносит он… — Довольно!! Говорить я с тобой не желаю, у меня дело, и я еду. А тебя прошу молчать и больше никогда не говорить ни слова. Слышишь?
— Слышу. Но я считаю, что маме необходимо дать поправиться и успокоиться, и это я буду требовать.
— Нет, серьезно, она сошла с ума! Иди, иди — ни слова больше!
— Слушай, отец, ведь будь я менее горда и порядочна, я бы могла тебя заставить исполнить все, что я хочу.
Роман Филиппович смеривает дочь презрительным взглядом.
— Я еще раз прошу тебя, отец, сжалься над мамой, возьми ее за границу, успокой ее.
— Я уже сказал, что не хочу говорить с тобою! Пусти меня пройти.
— Нет, я должна исполнить то, что считаю своим долгом… Не сделаешь добровольно — я заставлю тебя.
— Пропустите меня, Анна Романовна, вы доведете меня до того, что я толкну или ударю вас… Пусти, дрянь! Очень жалею, что не порол тебя!
Аня выпрямляется и, пристально смотря на Романа Филипповича, произносит:
— Отец, ты продал меня!..
— Я? Что ты бредишь? Она сошла с ума!.. Ты нездорова, Аня… что ты чувствуешь?
— Берегись, отец! Ты все время делаешь вид, что не знаешь, как я платила за твои векселя…
— Аня! Что ты говоришь! Неужели! Да я убью этого…
— Отец, все эти слова совершенно лишние… я знаю все… я читала твое письмо к Григорьеву.
Роман Филиппович тяжело падает на стул.
— Вот я и прошу тебя, раз уж ты продал меня, так дай мне хоть быть порядочной в других отношениях… а не то, отец, ты заставишь меня тоже сделать подлость… шантаж… Я… я отдам обратно эти векселя, и… и пусть Григорьев… О отец!! До чего ты довел меня!
И Аня кладет голову на крышку пианино, у которого она стоит, и беззвучно рыдает.
— Ты… ты не сделаешь этого, Аня!
— Не сделаю… не сделаю… ты сам знаешь, что не сделаю… Не могу я этого сделать! А должна бы была сделать! Цель оправдывает средства. Мама была бы спасена! Лишенный прав, в арестантском халате, ты бы уж навсегда принадлежал ей одной… и она была бы счастлива… поехала бы за тобой в ссылку, чувствовала бы себя героиней к была бы счастлива… Ах, зачем, зачем я жертвовала собой! Для кого? Для чего? Кому это было надо?
— Аня, Аня, прости, прости твоего несчастного отца! Я… я все сделаю… все… — бросается Роман Филиппович к ногам дочери, — Аня, казни меня — я это заслужил, девочка моя, мученица, святая! Прости, словно сразу меня осенило. Боже мой, в какую бездну я свалился, и ты… ты еще раз спасаешь меня… Идем, идем… я успокою маму, я вымолю у нее прощение. Аня, детка моя, пойдем к маме…
Аня поднимает голову, она смотрит на отца глазами, еще полными слез, тихо говорит:
— Иди, отец, один, иди сейчас… Это ничего, что ты ее разбудишь, ей это будет лучше всякого лекарства.
— Да, да, иду, девочка! — подымаясь с колен, говорит Роман Филиппович. — Да, я успокою ее. Поцелуй меня, деточка моя милая! Я иду, иду.
Подойдя к двери, он оборачивается к Ане и говорит:
— Кстати, Аня, ты сегодня отдай мне векселя… мне хочется уничтожить скорей это ужасное воспоминание.
Аня сидит и тупо смотрит на письмо, лежащее перед ней на столе. Она его прочла несколько раз и все не может еще прийти в себя.
«Дорогая моя девочка, не подумай, что я не сдержал слова, но ночью я получил телеграмму, которой меня экстренно вызывают в Москву. Дело серьезное и спешное, от которого зависит наше общее благосостояние. Сколько времени меня задержат в Москве, не знаю; может быть, придется съездить в Вену. Меня мучает мысль, что ты можешь подумать, что это дело имеет какую-нибудь связь с поездкой за границу, о которой мы с тобой говорили.
Клянусь тебе, что с прежним все покончено и твой отец стал другим человеком.
Береги маму и Котика. Крепко вас всех целую. Буду писать аккуратно, через месяц увидимся.
Твой отец Р. Травич».
«Прозевала! Надул!» — со злостью шепчет Аня.
Она видала отца только за обедом, а после обеда «ее понесло» с Олей в гости, где она целый вечер играла танцы «pour faire sauter la jeunesse»
