Божественный напиток едва не вылился. Господин Цинкевич молниеносно подскочил и снял турку с огня. Уф!
– Яков Тимофеевич, а Вы всегда пьёте кофе из мензурки? – спросила Мари, рассматривая янтарно-коричневый напиток в прозрачное стекло.
– Другой посуды, к сожалению, здесь нет, – сказал доктор, оглядываясь на шкаф. – Не взыщите.
– Так даже интереснее, – совсем по-детски сказала Мари.
– Вы меня простите, Мария Николаевна, за тот эпизод в театре. Право слово, не хотел Вас обидеть. Да и рассеян я. Да-с, крайне рассеян. Ляпну что-нибудь, а потом обиды. Простите?
– По части сладкого Вы не правы. Сладкое полезно. Ежели меру знать, – сказала она, приподнимая бровь.
– Но Вы же не знаете, – сказал господин Цинкевич и осёкся.
Мари вспыхнула, встала, поставила мензурку с недопитым кофе на стол и направилась к двери.
– Ну, знаете ли! Это уже ни в какие ворота, – бросила напоследок она и вышла.
* * *
Не смотря на то, что Анхен спешила и вовсе не рассматривала чудесное Питерское небо, и не останавливалась у нового магазина готового платья и белья – Боже, какие красивые нынче в Париже шьют наряды, с ума можно сойти! – художница всё же опоздала. Однако этого никто не заметил, всё внимание было приковано к господину Самолётову.
– Вот полюбуйтесь! – сказал делопроизводитель и протянул господину Громыкину изящный портсигар. – В вещах нашей примы нашёл. Не понимаю, как мы его не заметили раньше.
Дознаватель взял улику большим и указательным пальцем, осторожно повертел портсигар в руках, словно вещица могла быть отравлена.
– И что? – спросил господин Громыкин и вытянул губы в трубочку.
– А Вы откройте, Фёдор Осипович. Не стесняйтесь, – посоветовал господин Самолётов.
Господин Громыкин приоткрыл портсигар, оттуда выпал пакетик. Он взял его, принюхался и вопросительно взглянул на помощника.
– Он самый, – закивал делопроизводитель так, что идеально ровный пробор смешался. – Ко-ка-ин-чик.
– То бишь употребляла наша прима-балерина марафет постоянно, – подытожил господин Громыкин. – Кто снабжал? Кто?
Господин Самолётов развёл руки и поджал губы – неведомо сие. Дознаватель положил портсигар и пакетик, а из ящика стола вытащил сложенную пополам бумагу.
– У меня тоже есть для вас новости, господа, – сказал господин Громыкин, самодовольно приглаживая рыжую бороду. – Есть новости. Да-с.
Дознаватель откинулся на спинку стула.
– Вот. Читайте! – сказал он и бросил на стол письмо.
– Не подписано, – сказал делопроизводитель, осматривая бумагу со всех сторон.
– Вы читайте, читайте! – повторил господин Громыкин.
Господин Самолётов раскрыл послание и прочёл громко, с выражением, точно в гимназии.
"В театре у нас бардак. Немудрено, что произошло двойное убийство. Рабочие сцены пьют безбожно прямо за кулисами. Костюмеры воруют дорогие ткани и пуговицы. Бутафоры играют в карты. Балерины устроили из театра бордель. А Агнешка Лещинская вообще приносит в театр кокаин".
– М-да. Вот тебе и Императорский театр. Ну и времена, ну и нравы, – сказал господин Громыкин со вздохом.
Он вышел из-за стола, одёрнул клетчатый пиджак, расправил плечи, как полководец перед наступлением и взмахнул правой рукой.
– В театр! Немедля!
Дорога до Императорского театра много времени не заняла, так что через четверть часа балерина Лещинская в репетиционном костюме стояла перед сыщиками, облокотившись на спинку кресла, обитого синим бархатом.
– Откуда достаёшь марафет? – с ходу гаркнул господин Громыкин, подходя к Агнешке вплотную. – Подружку свою ты снабжала? Даже не вздумай отпираться. Не вздумай!
Эхо в зрительном зале устранили, поэтому звук получился хоть и громкий, но глухой.
– О чём вы, господа? – спросила балерина и вздёрнула точёный подбородок вверх. – Не понимаю.
Анхен примостилась на кресло соседнего ряда, вытащила блокнот и начала рисовать Агнешку – угловатую как у подростка фигуру, горделивую посадку головы на длинной шее, огромные глаза, в плохо освещённом зале казавшиеся чёрными, белоснежные волосы, собранные в незаметный пучок на затылке.
– А вот о чём, – ответил господин Самолётов и подошёл к подозреваемой с другой стороны.
