Эстер приподняла его, устроив его голову на своей груди. Старый Роджер Чиллинворс опустился рядом с ним на колени, с пустым осунувшимся лицом, которое словно покинула жизнь.
– Ты ускользнул от меня! – повторял он снова и снова. – Ты ускользнул от меня!
– Пусть Бог тебя простит, – ответил священник. – Твой грех не менее глубок!
И он отвел угасающие глаза от старика, сосредоточив взгляд на женщине и ребенке.
– Моя маленькая Перл, – сказал он слабо, и мягкая улыбка озарила его лицо, лицо того, что ускользает в вечный покой; нет, того, кто избавился от страшного бремени, и теперь почти что казалось, что он готов начать с ребенком игру. – Милая маленькая Перл, теперь ты поцелуешь меня? В лесу ты отказалась это сделать. А теперь?
Перл поцеловала его в губы. Заклятие было разрушено. Величайшая сцена горя, участником которой стало дикое дитя, привнесла ту недостающую часть, что могла бы развить сострадание: и теперь ее слезы падали на щеки отца и служили обетом того, что она вырастет среди человеческой радости и печали не вечной бунтаркой против мира, а женщиной, живущей в нем. Миссия Перл, вестницы страданий своей матери, была теперь выполнена.
– Эстер, – сказал священник. – Прощай!
– Неужели мы больше не встретимся? – прошептала она, склонившись к его лицу. – Неужели не проведем нашу вечную жизнь вместе? Наверняка, наверняка мы искупили свои грехи всеми этими горестями! Ты смотришь в вечность своими яркими глазами! Скажи мне, что ты видишь?
– Тише, Эстер, тише! – сказал он с трепетным торжеством. – Закон, который мы нарушили, и я – тот грех, что был здесь отвратительно открыт! – пусть только это занимает твои мысли! Я боюсь! Я боюсь! Возможно, когда мы, забывшие нашего Бога, нарушили святость другой души, мы вдесятеро больше недостойны надежды на встречу и вечное чистое единение! Господь лишь знает, а он милостив! И прежде всего его милость доказывают мои недуги. Он позволил мне носить на груди эту жгучую пытку! Он послал мне того темного и ужасного старика, чтобы пытка не стала легче! В милости своей он привел меня сюда, дабы умереть такой смертью в торжестве позора на глазах у людей! Не желай я подобного искупления, я был бы проклят навек! Да святится имя Его! Да будет воля Его! Прощай!
Последнее слово сорвалось с губ священника вместе с последним вздохом. Толпа, доселе молчавшая, разразилась странным голосом страха и удивления, которые не могли еще найти себе выхода, иначе как в ропоте, что тяжело прокатился вслед отлетевшей душе.
Много дней спустя, когда время позволило людям разобраться с мыслями об описанной выше сцене, появилось немало версий произошедшего на эшафоте.
Большая часть зрителей свидетельствовала, что видела на груди несчастного священника АЛУЮ БУКВУ – точное подобие той, что носила Эстер Принн, – запечатленную во плоти. Что же до ее происхождения, существовало множество объяснений, с обязательными предположениями свидетелей. Некоторые утверждали, что преподобный мистер Диммсдэйл в тот самый день, когда Эстер Принн впервые надела свой унизительный знак, начал курс самоистязания, – которого впоследствии придерживался многими тщетными методами, – нанеся себе жуткую рану. Иные предполагали, что стигмат появился гораздо позже, когда старый Роджер Чиллингворс, будучи мощным некромантом, заставил букву проявиться посредством магии и ядовитых лекарств. Были и те, что оказались способны в полной мере оценить необычайную восприимчивость священника и поразительное воздействие духа на тело, шептали затем, что отвратительный символ начал возникать под воздействием постоянных угрызений совести, проедавших сердце несчастного изнутри, и наконец явился на Суд Божий, окончательно оформившись в алую букву. Читатель волен выбрать одну из этих теорий. Мы же пролили весь доступный нам свет на это чудо, и теперь, когда оно выполнило свою роль, с радостью сотрем из сознания этот образ, что с крайне нежелательной четкостью отпечатался там от длительности нашего наблюдения.
И все же странным оказалось то, что определенные личности, наблюдавшие все произошедшее и клявшиеся, что не сводили глаз с преподобного мистера Диммсдэйла, отрицали наличие любого рода знаков на его груди, гладкой, как у новорожденного. Точно так же они отрицали, что слова умирающего в какой бы то ни было мере касались его связи с провинностью, за которую Эстер Принн так долго носила алую букву. По словам этих крайне респектабельных свидетелей, священник, осознавая, что умирает, – и сознавая также, что почитание общества уже поместило его в ряды святых и ангелов, – желал, испуская дух на руках этой падшей женщины, показать миру, как тщетны усилия лучших из праведников. Всю свою тяжкую жизнь посвятив привнесению людям духовного блага, он сделал способ собственной смерти притчей, чтобы преподать своим почитателям важный и горестный урок: перед лицом Бесконечной Чистоты мы, грешники, равны. Он хотел научить их тому, что самые праведные среди нас превосходят своих собратьев лишь для того, чтобы с большей ясностью видеть, как Милосердие высшее смотрит на нас свысока, отрицая фантом заслуг человеческих, что с надеждой на благо стремятся ввысь. Не обсуждая истины, столь значительной, мы все же позволим себе считать эту версию истории мистера Диммсдэйла лишь случаем упрямой преданности, с которой друзья мужчины – в особенности священника – порой хранят его добродетель, даже когда доказательства, ясные, как дневной свет на алой букве, объявляют его лживым и порочным земным созданием.
