Алая буква - страница 91
И те, кто видели его сейчас, отмечали, что с тех самых пор, как мистер Диммсдэйл впервые ступил на берег Новой Англии, он никогда еще не выказывал такой силы, как та, что сквозила теперь в его походке и манере держаться, пока он шел в процессии. Из его поступи исчезла былая нерешительность, он держался прямо, а ладонь его больше не была прижата к сердцу в зловещем жесте. И все же, при внимательном рассмотрении, сила священника произрастала не из телесной крепости. Она бы могла быть духовной, переданной ему ангелами-хранителями. Она же могла быть тем веселящим крепким вином сердца, что возгоняется лишь в пламенном тигле искренних и долгих раздумий. Или же, возможно, его чувствительную натуру оживила громкая и пронзительная музыка, волны которой, поднимаясь к небесам, увлекли с собой и его. Однако мистер Диммсдэйл имел столь отрешенный вид, что возникал вопрос, слышит ли он ее вообще. Его тело продолжало движение вперед с непривычной для него силой. Но где обретался его разум? Глубоко погруженный в себя, он кипел сверхъестественной энергией, выстраивая стройные ряды величественных мыслей, которые вскорости собирался извергнуть. Поэтому он ничего не видел, не слышал и не осознавал происходящего вокруг; однако духовная его составляющая взяла контроль над бренным телом и увлекла за собой, не чувствуя сей ноши и неосознанно придав ему силу, свойственную ей самой. Люди недюжинного ума, но слабые телом, способны время от времени на подобное усилие, которое забирает жизненную силу на многие дни вперед, а затем проводят жизнь в безжизненном оцепенении.
Эстер Принн, пристально глядевшая на священника, ощутила, как ее охватывает тоскливое предчувствие, причина и происхождение которого были ей неизвестны, если только не крылись в том, что он теперь казался таким далеким от нее и совершенно недосягаемым. Один его взгляд, в котором было бы узнавание, такой, каким она представляла его себе много раз, – вот в чем она нуждалась. Эстер задумалась о сумеречном лесе, о небольшой лощине, месте уединения, любви и страданий, о замшелом древесном стволе, на котором, сидя рука об руку, они вели разговоры, наполненные печалью и страстью, и смешивали свои речи с меланхоличным бормотанием ручья. Каким глубоким было тогда их понимание друг друга! И это тот самый мужчина? Сейчас она едва узнавала его!
Он горделиво шествовал мимо, зримо окутанный величественной музыкой, в компании величавых и почтенных отцов колонии, такой недосягаемый в своем мирском положении и еще более отделенный от нее скопищем его безжалостных мыслей, сквозь которые она сейчас на него смотрела! Она обреченно поняла, что все было лишь иллюзией, и то яркое единение душ между ней и священником существовало лишь в ее фантазиях. И всем своим женским естеством Эстер не могла простить его – особенно теперь, когда тяжелая поступь их Судьбы раздавалась все ближе и ближе! – за способность так всецело отрешиться от их общего мира – в то время как она сама блуждала на ощупь во тьме, протягивая холодные ладони, ища и не находя его.
Перл то ли заметила и переняла чувства матери, то ли сама почувствовала отчужденность и недосягаемость, окутавшие священника. Пока процессия проходила мимо, девочка не могла устоять на месте, трепеща, словно птица, готовая вот-вот упорхнуть. Когда все прошли, она заглянула Эстер в лицо.
– Мама, – спросила она. – Это был тот самый священник, что поцеловал меня у ручья?
– Тише, тише, милая моя Перл! – прошептала ее мать. – Мы никогда не должны говорить на рыночной площади о том, что случилось с нами в лесу.
– Я не уверена, что это был он – он так странно выглядел, – продолжила девочка. – А то я подбежала бы к нему и попросила бы поцеловать меня снова, перед всеми этими людьми, как тогда, под старыми мрачными деревьями. Что бы священник ответил мне, мама? Схватился бы он рукой за сердце и рассердился бы на меня и попросил бы уйти?
– А что бы он сказал тебе, Перл, – сказала Эстер, – помимо того, что сейчас не время для поцелуя и что поцелуям не место на рыночной площади? Хорошо, глупое дитя, что ты не стала с ним говорить!
