Вставайте же, судья Пинчеон, вставайте! Вы потеряли весь день. Но завтрашний день скоро наступит. Подниметесь ли вы, чтобы выжать из него все возможное? Следующий день, и следующий, и следующий. Для нас, живых, всегда есть возможность проснуться на следующий день. Для умершего сегодня утро становится воскрешением.
А пока что сгустившаяся тьма выползает из углов комнаты. Тени высокой мебели становятся глубокими, поначалу более четкими, а затем расширяются до той степени, когда очертания их теряются в сером приливе забвения, который медленно поглощает один предмет за другим, а вместе с ними и сидящую в центре фигуру. Мрак не появился из ниоткуда, он собирался весь день, а теперь, ощутив свой час, решил воцариться над всем. Лицо судьи, застывшее и неестественно бледное, отказывалось погружаться во тьму. Все слабее становился свет. Серые сумерки сменились тьмой. Лишь в окне слабо брезжило не мерцание, а лишь намек на него, если не ощущение, что в той стороне находится окно. Или и оно исчезло? Нет! Да! Не совсем! И осталась темная белизна – мы позволим себе использовать столь противоречивое описание – темная белизна лица судьи Пинчеона. Черты его растворились: осталась лишь бледность. Как теперь рассмотреть его? Нет больше окна! Нет больше лица! Бесконечная, непроницаемая чернота затмила зрение! Где же наш мир? Весь исчез в темноте, и мы дрейфуем в хаосе, под звуки порывов бездомного ветра, который вздыхает и бормочет в попытках найти прежний мир!
А есть ли иные звуки? Один, который внушает страх. Это тиканье часов судьи, которые, с тех пор как Хепизба оставила комнату в поисках Клиффорда, он так и сжимает в руке. По неизвестной причине этот тихий, почти незаметный, но не умолкающий пульс Времени в застывшей руке Пинчеона навевает наибольший ужас во всей этой сцене.
Но слушайте! Этот порыв ветра был громче. И стон его не так необычайно мрачен и уныл, как тот, который пятый день навевал отчаяние на все человечество. Ветер сменил направление! Теперь он летит с северо-запада, трясет дряхлый Дом с Семью Шпилями, словно пытаясь его сломать. Один яростный порыв за другим ударяются в дом! И старый особняк снова скрипит, громко, но неразборчиво жалуясь закопченным горлом (иными словами, простуженной глоткой широкой каминной трубы), – отчасти на грубый ветер, но больше на полтора века знакомства и противостояния с этой погодой. За каминной доской что-то ревет и грохочет. Хлопает дверь наверху. Окно, возможно, было оставлено не закрытым или же распахнулось от непогоды. Нет смысла скрывать, какими потрясающими духовыми инструментами являются старые деревянные дома, одержимые самыми странными звуками: они немедленно начинают петь, вздыхать, плакать и кричать, и колотить молотками, эфемерными, но оттого не менее оглушительными, в какой-нибудь дальней комнате раздаются шаги, шелестит таинственный шелк – стоит лишь доброму порыву ветра ворваться в открытое окно. Как тут не поверить в призраков? Все слишком жутко. Этот беснующийся в покинутом доме ветер, и молчаливый судья, невидимый для нас в этой комнате, и неутомимое тиканье его часов!
Что же до невидимости судьи Пинчеона, она скоро исчезнет. Северо-западный ветер очистил небо. Теперь уже можно ясно различить окно. А сквозь стекло мы смутно видим, как бьются темные ветви деревьев, пребывая в постоянном и хаотичном движении, а меж них то и дело мерцают звезды. Их свет озаряет лицо судьи Пинчеона. А вот и более яркий свет. Взгляните на серебристый танец в ветвях грушевого дерева! Лунный свет становится все сильнее, пока лучи его не проникают в комнату. Они играют на фигуре судьи, показывая, что он так и не пошевелился. Лучи играют в догонялки с тенями на неподвижном его лице. Блестят на часах. Пальцы судьи скрывают от нас циферблат, но мы знаем, что стрелки на нем сошлись, поскольку городские часы бьют полночь.
Человек с крепкими нервами, наподобие судьи Пинчеона, относится к полуночи с тем же равнодушием, что и к полудню. На предыдущих страницах мы проводили некоторые параллели между судьей Пинчеоном и его предком-пуританином, но на этой они заканчиваются. Пинчеон, живший два века назад, как и все его современники, обладал прочной верой в существование духов, хоть и считал их пагубными по своей природе. Пинчеон этой ночи, сидящий перед нами в кресле, не верил в подобную чушь. По крайней мере, таково было его кредо еще несколько часов назад. А потому волосы не шевелились на его голове от историй, которые – во времена, когда у каминов стояли скамейки и люди вглядывались в пепел прошлого, вороша тлеющие угли преданий, – рассказывались в этой самой комнате дома его предков. На самом деле те истории были настолько абсурдны, что не испугали бы и ребенка. Какой смысл, значение или мораль, к примеру, может нести забавная легенда о том, что в полночь в этой приемной собираются все почившие Пинчеоны? И ради чего же? Чтобы посмотреть на портрет своего предка, проверить, висит ли он на стене, согласно строкам его завещания! Неужто лишь ради этого они покидают свои могилы?
