А потому, пребывая на самой границе детства, он симпатизировал детям и сердце его не теряло свежести, как чаша фонтана, которая наполняется бьющими вверх струями. Оставшиеся понятия о приличии не позволяли ему водиться с детьми, но мало что доставляло ему такую радость, как увидеть в окне маленькую девочку, катящую обруч по дорожке, или школьников за игрой в мяч. Их голоса были приятны его слуху; услышанные издали, они жужжали и кружились, как мухи в залитой солнцем зале.
Клиффорд, несомненно, был бы рад присоединиться к их играм. Однажды вечером он испытал непреодолимое желание запускать мыльные пузыри; это развлечение, как поведала Хепизба Фиби, в детстве было у них одной из любимых игр. Посмотрим же на него, сидящего у арочного окна с глиняной трубочкой во рту! Увидим его седые волосы и бледную улыбку на лице, еще не утратившем остатков былой красоты, которую даже злейший враг вынужден был бы признать духовной и бессмертной, раз уж она дожила до сих дней! Увидим, как он рассыпает воздушные сферы из окна на улицу! Маленькие неуловимые миры в этих мыльных сферах отражали большой мир вокруг, раскрашивая его яркими оттенками воображения на своей пустотелой поверхности. Забавно было смотреть, как прохожие реагируют на яркие фантазии, которые спускаются вниз и оживляют собой скучный вечер. Некоторые останавливались поглазеть и, возможно, доносили приятное воспоминание о мыльных пузырьках до ближнего угла, некоторые злобно поглядывали вверх, словно бедный Клиффорд оскорбил их, отправив шарик красоты парить столь близко к их пыльному пути. Многие протягивали к пузырям пальцы или трости и получали странное удовольствие, когда пузырь, со всеми красочными оттенками земли и неба, исчезал, как будто его и не было.
Некоторое время спустя, как раз когда пожилой джентльмен крайне величественного вида проходил внизу, большой пузырь, как по волшебству, нырнул вниз и лопнул у него прямо перед носом! Тот посмотрел вверх – вначале суровым пронзительным взглядом, которому не помешал мрак за арочным окном, – а затем с солнечной улыбкой, которая словно вызвала полуденный зной в радиусе нескольких ярдов вокруг него.
– Ага, кузен Клиффорд! – воскликнул судья Пинчеон. – Надо же! До сих пор пускает мыльные пузыри!
Тон его, казалось, был ласковым и успокаивающим, и все же в нем звучала горечь сарказма. Что же до Клиффорда, тот совершенно окаменел от страха. Помимо некой причины, кроющейся в прошлом, он испытывал врожденный и изначальный ужас перед превосходством судьи, как и пристало слабым, тонким, восприимчивым натурам в присутствии грубой силы. Сила кажется слабому непостижимой, а оттого пугает вдвойне. И нет более ужасной силы, нежели родственник с железной волей и многочисленными связями.
Не стоит полагать, что жизнь человека столь активной натуры, какая свойственна была Фиби, могла полностью проходить в стенах старого дома Пинчеонов. Требования Клиффорда относительно ее присутствия обычно удовлетворялись и заканчивались задолго до заката в те долгие летние дни. При всем спокойствии его дневного существования жизнь все же выпивала из него все соки. Но не физические нагрузки изматывали его – он лишь изредка брался за мотыгу или шагал по дорожкам сада, либо, в дождливую погоду, бродил по огромной нежилой зале, стремясь в основном к неподвижности, чего требуют любые одряхлевшие конечности и мышцы. Нет, то был всепоглощающий огонь внутри, питающийся жизненной энергией, ибо монотонность, которая оказала бы свой отупляющий эффект на разум, будь обстоятельства немного иными, для Клиффорда не была монотонностью. Возможно, он находился в состоянии нового роста и восстановления и постоянно требовал подпитки своего духа и интеллекта видами, звуками и событиями, которые вовсе не требовали присутствия персон, более знакомых с этим миром. Для детского разума вся активность обязательно сменяется отдыхом, так и для разума, который пережил второе рождение после долгого отсутствия жизни, требовалось то же чередование.
Вне зависимости от причины, Клиффорд часто уходил на покой, совершенно измотанный, когда солнечные лучи все еще просачивались сквозь задернутые шторы или освещали последним заревом стены комнат. Он рано отходил ко сну, как свойственно иным детям, и во сне снова становился ребенком. Фиби же получала в полное свое распоряжение остаток дня и весь вечер.
