Гостю, брату Хепизбы, или кузену Клиффорду, как Фиби уже начала его называть, она была особенно необходима. Не то чтобы он мог признать это в разговоре или же выразить любым другим конкретным способом, но его чувство прекрасного оживало в присутствии Фиби. И если она слишком долго отсутствовала, он становился капризным и нервным, бродил по комнате с растерянностью, которая была свойственна каждому его движению, или же мрачно сидел в своем огромном кресле, положив голову на руки и подавая признаки жизни лишь редкими всплесками раздражения, которые вызывала у него Хепизба. Присутствия Фиби и соприкосновения ее свежей жизни с его собственной, поблекшей, обычно было ему достаточно. Конечно же, природная живость и игра ее настроений не могла ни угаснуть, ни затаиться, подобно фонтану, который не прекращает плескаться и журчать. Она обладала еще и певческим талантом, настолько естественным, что спрашивать о его происхождении и о том, кто ее научил, было все равно что спрашивать об этом птичку, в чьей певучести голос Создателя различим столь же ясно, как в раскатах грома. Пока Фиби пела, ей позволялось свободно ходить по дому. Клиффорд был спокоен, пока до него долетали эти песни – то с верхних комнат, то из коридора, ведущего в лавку, то сквозь крону старой груши из сада, прилетая вместе с солнечными лучиками. Он был спокоен, и мягкое удовольствие светилось на его лице – то яркое, то бледнеющее, в зависимости от того, приближалась ли песня или же удалялась. Больше всего ему нравилось, когда Фиби сидела на пуфике у его ног.
Возможно, стоит отметить, учитывая характер девушки, что печальные песни Фиби выбирала гораздо чаще радостных. Но молодые и счастливые люди порой и сами не против присутствия в их жизни временной и прозрачной тени. Более того, трогательный голос Фиби, просочившись сквозь золотое плетение ее духа, каким-то образом приобретал способность облегчать страдания сердец, о которых она плакала. Живая радость была неуместна в присутствии темного несчастья, которое мрачной симфонией звучало, как фон, в жизни Хепизбы и ее брата. А потому Фиби мудро выбирала грустные песни, но пела их так, что грусть практически исчезала.
Привыкнув к ее обществу, Клиффорд с готовностью показал, сколько в нем сохранилось приятных оттенков и бликов радостного света, изначально присущего его натуре. Он молодел, когда Фиби сидела поблизости. Красота – не вполне реальная даже в самом ярком своем проявлении, та самая, которую когда-то запечатлел в миниатюре известный художник, – утраченная с тех пор, но все же не иллюзорная, иногда проступала в чертах его лица. И не просто освещала его, но меняла само выражение, которое можно было принять за свет вполне выдающегося счастливого характера. Его седые волосы и серые брови – которые хранили память о бесконечной печали, клеймом запятнавшей его лоб, хмурившийся в тщетной попытке рассказать свою историю, не поддающуюся описанию, – на миг как будто вновь становились каштановыми. Глаза внимательного и чуткого наблюдателя могли увидеть в нем тень человека, которым он мог бы стать. Но вскоре возраст, как грустные сумерки, снова окутывал его фигуру, отчего хотелось поспорить с Судьбой, заявить, что либо это создание не должно было родиться, либо смертному существованию следовало быть добрее к нему. Казалось, ему не нужно даже дышать, что сам он не нужен миру; а раз уж он все же дышал, ему полагался самый приятный из летних ветров. И та же уверенность неизменно преследует нас в отношении тех натур, которые стремятся питаться одним только Прекрасным, надеясь лишь на снисходительность судьбы.
Фиби, возможно, обладала крайне неполным восприятием характера, столь подвластного ее очарованию. Да это было ей и не нужно. Огонь камина способен порадовать всех собравшихся у него, тепло не требует знания каждой согретой личности. Определенно, в чертах Клиффорда было нечто настолько тонкое и неуловимое, что его не могла понять особа, чьей сферой жизни была лишь Реальность, как в случае с Фиби. Для Клиффорда, однако, реальность и простота, равно как совершенная практичность девичьей натуры, обладали той же силой очарования, что и иные ее черты. Красота, в своем особом стиле почти совершенная, была для него крайне важна. Обладай Фиби резкими чертами, нескладной фигурой, грубым голосом и прочими недостатками внешности, сохранив при этом все остальные свои таланты, покуда она носила личину женщины, она бы шокировала Клиффорда и угнетала его дух отсутствием красоты. Но в мире не было более прекрасной – или, по крайней мере, очаровательной – девушки, чем Фиби. А следовательно, для этого человека – чьи воспоминания о женщинах давно потеряли тепло и суть, замерзли, словно картины забытых художников, в ледяном идеале, – для него эта маленькая фигурка веселой хозяюшки стала именно тем, что могло возвратить его к жизни. Люди, которые надолго выпали или были изгнаны из общего течения времени, пусть даже в лучшие сферы, больше всего желают вернуться к жизни. Они дрожат от одиночества на вершине своей горы или башни.
