И все же не клевещем ли мы на совершенно замечательного и благодушного человека? Взгляните на судью Пинчеона! Он внезапно осознал, что ошибся, столь энергично настаивая на том, чтобы выразить свою любовь и доброту к людям, которые не могли оценить его усилий. И решился подождать, когда они окажутся в лучшем расположении духа, готовый помочь им в любой момент. Пока же он отступил от двери, и всеобъемлющая доброта сияла на его лице, означая, что он принимает в свое огромное сердце Хепизбу, малышку Фиби, и невидимого Клиффорда – всех троих, вместе со всем остальным миром, позволяя им купаться в теплом потоке своей привязанности.
– Ты слишком несправедлива ко мне, дорогая кузина Хепизба! – сказал он, вначале вежливо предложив ей руку, а затем вновь натягивая перчатку, готовясь к уходу. – Слишком несправедлива! Но я прощаю тебя и постараюсь исправить твое ко мне отношение. И раз уж наш Клиффорд пребывает в столь плачевном состоянии сознания, я не могу настаивать на немедленном с ним разговоре. Но я буду следить за его благополучием, как если бы он приходился мне родным братом, и не отчаиваюсь, моя дорогая кузина, заставить вас обоих признать, что вы были несправедливы ко мне. Когда же подобное произойдет, я не стану искать мести, только того, чтобы вы приняли мои услуги, призванные обеспечить вам лучшую жизнь.
Поклонившись Хепизбе и на прощание отвесив отеческий поклон в сторону Фиби, судья вышел из лавочки и с улыбкой зашагал прочь. Как свойственно богачам, которые стремятся к признанию в республике, он извинялся перед людьми за свое богатство, процветание и высокое положение – свободным и сердечным отношением к тем, кто его знал, удерживаясь от проявлений собственного достоинства и унижая себя до ранга всех тех, с кем здоровался, тем самым доказывая прекрасную осведомленность в своих преимуществах, которые не нуждались в свите лакеев, которые расчищали бы ему путь. В тот ясный день такая исключительная теплота изливалась вокруг него, что (по крайней мере, такие в городе впоследствии распространились слухи) потребовалась целая процессия телег водоносов, чтобы прибить иссушенную сиянием судьи уличную пыль!
Едва он исчез из виду, как Хепизба смертельно побледнела и, спотыкаясь, подошла к Фиби, чтобы уткнуться лбом в плечо молодой девушки.
– О, Фиби! – пробормотала она. – Этот человек всегда был ужасом моей судьбы! Неужто я никогда, никогда не наберусь смелости, неужто мой голос никогда не перестанет дрожать и я не смогу рассказать ему, что он из себя представляет?
– Разве он так ужасен? – спросила Фиби. – Его предложения были очень добрыми.
– Не говори о них – у него железное сердце! – продолжила Хепизба. – Иди же, поговори с Клиффордом. Развлеки его и успокой! Он очень расстроится, если увидит меня в таком взволнованном состоянии. Иди, милое дитя, а я попытаюсь управиться с лавкой.
Фиби послушалась, размышляя на ходу о том, что могла означать сцена, свидетельницей которой она только что стала, и о том, способны ли судьи, священники и прочие выдающиеся и респектабельные члены общества в отдельных случаях проявлять себя образом неправедным и нечестным. Сомнения подобного рода, особенно получившие подтверждение, оказывают тревожное воздействие на разум ограниченных людей, послушных и простодушных любителей четких границ, к которым относилась и наша деревенская малышка. Более созерцательные персоны могут извлечь некое жестокое удовольствие из откровения, что, раз уж в мире существует зло, высокородные персоны подвержены ему ничуть не меньше черни. Более широкий взгляд и глубокий разум может увидеть, что ранг, достоинство и положение суть лишь иллюзорные притязания на человеческое почтение, и не думать при этом, что мир перевернулся с ног на голову, приходя в полный хаос. Но Фиби, стремясь удержать Вселенную на старом месте, была вынуждена до некоторой степени сглаживать свои догадки касательно характера судьи Пинчеона. Что же до заявлений Хепизбы, которые этому противоречили, она заключила, что эти суждения являются лишь следствием ожесточенности, порожденной какой-то семейной враждой, которая порой вызывает в людях ненависть, тем более страшную, что с нею сплетается мертвая и давно разложившаяся любовь к своему роду.
