Возможно, судья и знал, сколь мало истинной суровости скрыто в этом внушительном порыве. Однако, будучи джентльменом не из пугливых, он вскоре овладел собой и не побоялся приблизиться к кузине с протянутой рукой, сохраняя, однако, разумную предупредительность и сглаживая свое наступление улыбкой, настолько широкой, радостной и солнечной, что и половины подобной яркости хватило бы, чтобы заставить немедленно вызреть зеленый виноград. Возможно, он задался целью расплавить Хепизбу, словно фигурку из желтого воска.
– Хепизба, возлюбленная моя кузина, я так рад! – самым сердечным тоном воскликнул судья. – Теперь, после всех этих лет, тебе есть ради кого жить. Да и у всех нас, позволь сказать, всех твоих друзей и родственников теперь в жизни появится еще один смысл. Я решил без промедления предложить сделать все, что в моих силах, чтобы Клиффорду было удобно. Он ведь наш общий родственник. Я знаю, сколь многое ему нужно, – как много он требовал раньше, – с его тонким вкусом и любовью к прекрасному. Все в моем доме – картины, книги, вина, роскошные блюда – в его распоряжении! Я был бы несказанно рад увидеть его! Могу ли я сейчас же войти?
– Нет, – ответила Хепизба, голос которой слишком дрожал для пространных ответов. – Он не принимает посетителей.
– Посетителей, дорогая кузина? Это меня ты называешь посетителем? – воскликнул судья, чьи чувства, похоже, наконец были задеты холодным приемом. – Нет уж, позволь мне назваться хозяином твоего дома, и Клиффорда тоже. Переезжайте ко мне. Деревенский воздух и все другие удобства – я бы даже сказал, роскошества, – которые я собрал, сотворят с ним чудо! А ты и я, дорогая Хепизба, вместе будем решать, наблюдать и трудиться над тем, чтобы Клиффорд отныне был счастлив. Переезжайте! К чему тратить слова на то, что одновременно мой долг и моя радость? Переезжайте ко мне немедленно!
Услышав подобное гостеприимное предложение, такое щедрое признание силы родства, Фиби почувствовала, что готова подбежать к судье Пинчеону и лично наградить его поцелуем, от которого недавно отвернулась. С Хепизбой, однако, все было иначе, и улыбка судьи воздействовала на ее сердце, как солнце на уксус, в десятки раз повышая его едкие свойства.
– Клиффорд, – сказала она, до сих пор слишком взволнованная для долгих фраз, – Клиффорд живет здесь!
– Не гневи Небеса, Хепизба, – сказал судья Пинчеон, благоговейно закатывая глаза к потолку, заменявшему высший суд. – Ты позволяешь давней враждебности вмешиваться в настоящее. Я стою перед тобой с открытым сердцем, готовый принять в него и тебя, и Клиффорда. Не отказывайся от моих добрых услуг – я искренне предлагаю вам благополучие! Мои намерения продиктованы исключительно родственными чувствами. И будет крайне тяжкой твоя ответственность, кузина, если ты решишь запереть нашего брата в этом мрачном доме со спертым воздухом, в то время как восхитительная свобода моего загородного особняка полностью в его распоряжении.
– Он никогда не подойдет Клиффорду, – так же кратко ответила Хепизба.
– Женщина! – Судья дал волю своему возмущению. – Что ты имеешь в виду? У тебя есть другие ресурсы? Нет, не думаю. Берегись, Хепизба, берегись! Клиффорд находится на краю пропасти! Но почему я говорю с тобой, глупой женщиной? Пропусти! Я должен увидеть Клиффорда!
Хепизба закрыла своей сухопарой фигурой дверь и словно увеличилась в размерах, приняв еще более угрожающий вид, поскольку в сердце ее царили еще большее волнение и ужас. Но очевидное желание судьи Пинчеона проложить себе путь встретило неожиданное препятствие в виде голоса, раздавшегося из внутренних комнат: слабого, дрожащего, умоляющего голоса, полного беспомощности и тревоги, как у ребенка, который испуган и знает, что не в силах себя защитить.
– Хепизба! Хепизба! Упади перед ним на колени! Целуй ему ноги! Упроси его не входить! О, пусть он сжалится надо мной! Сжалится! Сжалится!
Последовал миг сомнения в том, решит ли судья отодвинуть Хепизбу в сторону и шагнуть через порог в гостиную, откуда доносились эти прерывистые и жалкие мольбы. Отнюдь не жалость остановила его, поскольку при первых же звуках слабого голоса в его глазах зажглось алое пламя и последовал шаг вперед, столь быстрый, словно нечто невыразимо свирепое и зловещее рвалось из него наружу. Чтобы узнать настоящего судью Пинчеона, нужно было увидеть его в этот момент. И после такого прозрения все солнечные улыбки, какие он только мог изобразить, скорее бы заставили виноград поспеть и позолотили тыкву, нежели расплавили железное впечатление, вечным клеймом впечатанное в память очевидца. И лицо его становилось более, а не менее страшным оттого, что не выражало ни гнева, ни ненависти, лишь некое неудержимое стремление, способное уничтожить все, кроме себя самого.
