Так бормоча себе под нос, словно обращаясь больше к своему сердцу, а не к Фиби, старая леди металась по комнате, поспешно делая мелкие исправления, будто готовилась к жуткой катастрофе.
А в это время на верхней площадке уже звучали шаги. Фиби узнала те самые шаги, которые слышала сквозь сон в ночи. Приближающийся гость, кем бы он ни был, казалось, задержался у лестницы, затем дважды или трижды замирал на ступенях и вновь остановился у самого подножия. Всякий раз задержка происходила без причины, гость словно забывал о цели, которая приводила его в движение, и ноги непроизвольно застывали, поскольку инерция их мотива была недостаточна для продвижения дальше. И наконец последовала долгая пауза на пороге залы. Он взялся за дверную ручку, затем отпустил, так и не повернув. Хепизба, судорожно сжав руки, не сводила глаз с этой двери.
– Дорогая кузина Хепизба, молю, не смотрите так! – сказала Фиби, дрожа, потому что эмоции родственницы при звуке неспешных шагов казались ей ожиданием призрака. – Вы меня пугаете! Неужели случится что-то плохое?
– Тише! – прошептала Хепизба. – Будь радостна! Что бы ни случилось, старайся изобразить только радость!
Последняя пауза на пороге была такой долгой, что Хепизба, не в силах вынести напряжения, рванулась вперед и распахнула дверь, чтобы ввести незнакомца за руку. Фиби увидела пожилого человека в старомодном платье из поблекшей камчи, с копной седых, почти белоснежных волос необычной длины. Волосы закрывали его лицо, если только он не отбрасывал их назад, обводя комнату тусклым взглядом. Стоило присмотреться к его лицу, и можно было с легкостью заключить, что неторопливость его шагов была того рода, с которой, медленно и безо всякой цели, дитя совершает свои первые прогулки по полу. И все же не было очевидных признаков того, что ему не хватало физической силы на эту прогулку. Дело было в духе человека, который не мог ходить. Выражение его лица, несмотря на то что его озарял свет разума, казалось, колебалось, мерцало, почти гасло, чтобы вновь слабо забрезжить. То было похоже на пламя, которое можно заметить в почти потухшем камине; мы приглядываемся к нему внимательней, чем в тот момент, когда огонь живо стремится вверх, внимательней, но с нетерпением, а пламя словно пытается решить, разгореться ли в полную силу или совсем погаснуть.
Войдя в комнату, гость на миг застыл, инстинктивно цепляясь за руку Хепизбы, как дитя цепляется за материнское платье. Однако он увидел Фиби и обрадовался ее юной прелести, которая придавала комнате очарование, как круг света, отбрасываемый стеклянной вазой с цветами, сияющей на солнце. Он приветствовал ее поклоном или, выражаясь ближе к истине, неопределенным и нелепым подобием книксена. При всех своих недостатках, однако, это движение несло в себе намек на врожденную грацию, которой нельзя научиться. Невозможно было определить момент, но после, в воспоминаниях, казалось, что именно этот поклон совершил в нашем госте великую перемену.
– Дорогой Клиффорд, – заговорила Хепизба тоном, которым принято увещевать непослушных детей, – это наша кузина Фиби, маленькая Фиби Пинчеон, единственное дитя Артура. Она приехала из деревни и останется с нами на время, потому что в этом старом доме стало слишком одиноко.
– Фиби? Фиби Пинчеон? Фиби? – повторял гость со странной медлительностью и неопределенным выражением лица. – Дитя Артура! Ах, я забыл! Не важно. Ей здесь очень рады!
– Идем, милый Клиффорд, садись вот сюда, – сказала Хепизба, подводя его к стулу. – Фиби, прошу, опусти еще немного занавеску. И давайте начнем завтрак.
Гость сидел на отведенном ему месте и оглядывался по сторонам. Он, очевидно, пытался осознать окружающую его действительность, понять, оценить, убедить себя в ее ясности. Он будто желал увериться, по крайней мере, в том, что находится здесь, в комнате с низким потолком и тяжелыми балками под ним, в зале, обшитом дубовыми панелями, а не в каком-то другом месте, которое слишком надежно впечаталось в его чувства. Но усилие было слишком велико, а успех лишь частичен. То и дело, если можно так выразиться, он словно покидал это место, или, иными словами, его разум и сознание покидали его, оставляя дряхлую, бесцветную печальную фигуру – материальную пустоту, призрака во плоти, – занимать его место за столом. И снова, спустя миг пустоты, в его глазах начинала светиться мысль, свидетельствуя о том, что духовная часть вернулась и вновь пытается поддержать огонь в очаге сердца, зажечь светильники интеллекта во тьме заброшенного особняка, где обречен существовать одинокий житель.
