Алая буква - страница 140

или некой иной силы, которая наблюдает за современными завтраками. Лучшим угощением стали индейские пироги Фиби, своим происхождением напоминавшие о невинности золотого века, – будучи ярко-желтыми, они походили на тот хлеб, который превратился в чистое золото, когда царь Мидас попытался его съесть. Масло также не было забыто – масло, которое Фиби взбивала сама, еще у себя дома, а затем привезла кузине в качестве подарка, – пахнущее клевером и привносящее очарование пасторали в обитую темным деревом залу. Все это, в окружении роскошного древнего фарфора китайских чашек и блюдец, фамильных серебряных ложек и серебряной же масленки (помимо ложек, это был единственный предмет столового серебра, выглядевший, впрочем, как самая обычная миска), было расставлено в порядке, который одобрили бы самые важные гости старого полковника Пинчеона. Но пуританин хмурился с портрета, словно ничто на столе не могло соответствовать его вкусам.

По привычке привносить в окружающую обстановку всю возможную красоту, Фиби собрала букет роз и других цветов, расположив их самым выгодным образом, и поставила в стеклянный графин, давным-давно потерявший ручку, а потому вполне подходивший на роль вазы. Раннее солнце, столь же свежее, как во времена первого завтрака Адама и Евы, проникало сквозь крону старой груши и прекрасно освещало весь стол. Все было готово. Расставлены стулья и тарелки на троих. Стул и тарелка для Хепизбы, то же для Фиби, но кто же он, долгожданный гость старой кузины?

Все время приготовлений Хепизба постоянно дрожала, в ней проявлялось волнение столь сильное, что Фиби даже видела, в свете пламени камина и лучей солнца, как дрожит ее тень на полу и кухонной стене. Проявления этого волнения были столь разнообразны и противоречивы, что девушка не знала, что и думать. Иногда оно казалось чистым экстазом легкости и счастья. В такие моменты Хепизба порывисто обнимала Фиби, покрывая ее щеки материнскими поцелуями, словно нежность так распирала ее грудь изнутри, что Хепизба не могла вздохнуть, не выпустив хоть часть своего счастья наружу. Но в следующий же миг, без всякой причины, непривычная радость стихала, отступала в страхе, словно кутаясь в плащ печали и убегая в твердыню сердца, где столь долго лежала, скованная; и холодная призрачная тоска занимала место плененной радости, которая боялась своей свободы, – тоска столь же черная и глубокая, сколь яркой была раньше радость. Хепизба то и дело срывалась на нервный истерический смех, способный растрогать не меньше, чем слезы, словно пытаясь понять, что ей выбрать для большего впечатления – потоки слез или смех либо то и другое одновременно; волнение окутывало нашу бедную Хепизбу своего рода поблекшей радугой. К Фиби, как мы уже говорили, она была расположена еще больше, чем раньше, – ведь раньше, если не считать поцелуя предыдущей ночью, она почти не проявляла подобных чувств, – но постоянно срывалась к придирчивости и раздражительности. Хепизба резко говорила с ней, затем, отбросив всю сдержанность своих обычных манер, просила прощения, чтобы в следующую минуту обновить едва прощенное оскорбление.

В конце концов их общий труд был окончен, и она взяла Фиби за руку своей дрожащей рукой.

– Потерпи меня еще минутку, дитя, поскольку сердце мое полно до краев! – воскликнула она. – Будь же снисходительна, Фиби, ведь я люблю тебя, хотя и говорю грубости. Не обращай внимания, милое дитя! Отныне я буду лишь нежной и только нежной!

– Милая кузина, не объясните ли, что происходит? – спросила Фиби с полным солнца и слез сочувствием. – Что так встревожило ваше сердце?

– Тише! Тише! Он идет! – прошептала Хепизба, поспешно вытирая глаза. – Пусть первой он увидит тебя, Фиби, ты молода и красива и то и дело улыбаешься без причины. Он всегда любил веселые лица! А мое теперь постарело, и слезы еще не высохли. Он никогда не терпел слез. Вот, нужно немного задернуть занавеску, чтобы затенить его сторону стола! Но и впустить солнце, он никогда не любил мрака, как любят некоторые люди. В его жизни было так мало солнца – о, бедный Клиффорд! – и ах, так много черной тени. Бедный, бедный Клиффорд!