Словно повинуясь заклятью противоположностей, иной портрет возник перед ее глазами, нарисованный с куда более открытой лестью, чем стоило позволять художнику, но при этом столь тонкой, что подобие черт оставалось идеальным. Миниатюра Мальборна, хоть и была срисована с того же оригинала, казалась гораздо менее точной по сравнению с образом в воображении Хепизбы, созданном печальными воспоминаниями и привязанностью. Мягкая, кроткая, светлая созерцательность, полные алые губы, готовые сложиться в улыбку, и глаза, что, казалось, сияли веселым огнем! Женственность черт, неразрывно сплавленных с истинно мужественными! Миниатюра обладала этим в полной мере, неизменно наводя на мысли, что оригинал наверняка был больше похож на мать, милую и очаровательную женщину, возможно, обладавшую чудесной мягкостью характера, отчего и общаться с ней, и любить ее было предельно просто.
«Да, – думала Хепизба с горем, от которого слезы всегда поднимались от ее сердца к самым глазам. – Они преследовали в нем его мать! Он никогда не был Пинчеоном!»
Но в этот момент зазвенел колокольчик лавки, долетая, словно из дальних далей, – так глубоко опустилась Хепизба в мрачные подземелья своих воспоминаний. Войдя в лавочку, она увидела там старика, скромного обитателя улицы Пинчеон, которого еще много лет назад привыкла считать кем-то вроде домашнего духа. То был невероятно древний персонаж, который, казалось, всегда был сед, покрыт морщинами и практически беззуб. Будучи далеко не молодой, Хепизба не могла припомнить, когда дядюшка Веннер, как называли его соседи, не ковылял по улицам, приволакивая ноги по гравию и брусчатке. И все же было в нем нечто сильное и живое, что не только позволяло жить и дышать, но и давало возможность занять местечко, в котором некому было его заменить при всей густонаселенности мира. Отправляться с посланиями, так медленно волоча ноги, что возникали сомнения, дойдет ли он куда-нибудь; распилить небольшому семейству пару футов дров, или порубить на куски старую бочку, или расщепить сосновую доску на лучины; летом вскопать несколько ярдов огорода, принадлежащего бедному арендатору, и поделить пополам плоды своего труда; зимой же расчистить лопатой снег с тротуара, проложить тропинки к дровяному сараю или площадке для сушки белья – таковы были маленькие, но важные труды дядюшки Веннера, которыми он радовал как минимум десяток семей. В их узком кругу он пользовался теми же своеобразными привилегиями и, возможно, получал столько же тепла и интереса, сколько обычно священник испытывает в кругу своих прихожан. Не то чтобы он требовал десятину, однако каждое утро отправлялся в обход семей, собирая объедки завтраков и остатки ужинов на собственное пропитание.
В более молодом возрасте – в конце концов, сохранились смутные свидетельства о том, что он был когда-то пусть не молод, но чуть моложе, – дядюшка Веннер был общеизвестен не столько мудростью, сколько полнейшим ее отсутствием. По правде говоря, основной причиной подобного мнения было то, что он едва ли стремился к успеху, как полагалось в то время мужчинам, и довольствовался лишь скромной и достойной частью вознаграждения. Однако теперь, в его крайне почтенном возрасте, либо долгая и тяжелая жизнь просветила его, либо же старику понравилось претендовать на мудрость и наслаждаться ее признанием. Временами в нем проглядывало даже нечто поэтическое, схожее со мхом или цветком у дороги его невеликого ума, и это придавало некое очарование тому, что в иные времена его жизни могло показаться вульгарным и грубым. Хепизба хорошо относилась к нему, поскольку он происходил из древнего рода, из семейства, которое ранее пользовалось почетом в городе. Не меньшего почитания был достоин тот факт, что дядюшка Веннер сам являлся наиболее древним из существующих ныне людей и вещей, за исключением разве что Дома с Семью Шпилями и затеняющего его вяза.
Теперь упомянутый патриарх стоял перед Хепизбой, одетый в старое синее пальто, когда-то бывшее щегольским и наверняка доставшееся ему из обносков какого-то модного клерка. Брюки старика были сшиты из грубой холстины, не доставали до щиколоток и странно провисали на заду, но при этом шли его фигуре как ни одна другая деталь гардероба. Шляпа ни в чем не соответствовала его наряду, разве тем, что, как и прочие детали одежды, совершенно не подходила ему по размеру. Иными словами, дядюшка Веннер был очень пестрым старым джентльменом, словно сшитым из разных частей, разных эпох, как выжимка минувших эпох и моды.
