Пока престарелый джентльмен стоял и разглядывал дом Пинчеонов, улыбка и хмурость последовательно сменяли друг друга на его лице. Глаза его задержались на витрине лавочки, и, подняв очки в золотой оправе, которые до того держал в руке, джентльмен скрупулезно оценил маленькую выставку игрушек и повседневных товаров, которую сделала там Хепизба. Вначале, похоже, это ему не понравилось – мало того, вызвало нарастающее неудовольствие, – и все же в следующий миг он улыбнулся. И, все еще улыбаясь, он заметил Хепизбу, которая непроизвольно подалась вперед, к окну, после чего его улыбка из кислой и недовольной стала яркой и благодушной. Он поклонился со смесью достоинства и куртуазной вежливости и продолжил свой путь.
– А вот и он, – сказала себе Хепизба, сглатывая крайне горькое чувство, от которого не могла избавиться, а потому пыталась загнать обратно в сердце. – Что, интересно, он думает? Нравится ли ему? Ах! Он оборачивается!
Джентльмен остановился на улице и обернулся, не сводя взгляда с витрины лавочки. Он даже полностью развернулся к ней и сделал пару шагов, словно собираясь войти; но случилось так, что его опередил первый покупатель Хепизбы, маленький пожиратель Джимов Кроу, который, стоя у витрины, не смог совладать с притяжением пряничного слона. Какой же огромный аппетит у столь маленького мальчика! Два Джима Кроу немедленно после завтрака, а теперь еще и слон, в качестве аперитива перед обедом. К тому времени, как последняя покупка была завершена, престарелый джентльмен уже шагал прочь и заворачивал за угол.
– Воспринимай, как хочешь, кузен Джеффри, – бормотала старая леди, возвращаясь в лавку после того, как осторожно выглянула из нее, осматривая улицу. – Воспринимай как хочешь! Ты видел витрину моей лавочки. Ну что ж! Что ты можешь сказать? Разве дом Пинчеонов не принадлежит мне, пока я жива?
После этого инцидента Хепизба вернулась в заднюю часть дома, где поначалу схватила недовязанный чулок и принялась набирать петли неровными рывками, но быстро обнаружила, что спутала все нитки, отбросила рукоделие и торопливо зашагала по комнате. Долгое время спустя она остановилась перед портретом сурового старого пуританина, своего предка, основателя рода. Картина эта поблекла почти до холста, сокрытая сумраком своего возраста, но Хепизба не могла не думать, что портрет становится все выразительнее и проступает куда ярче со времен ее раннего знакомства с картиной еще в детстве. Тогда как очертания лица и краски почти стерлись, сильный, жесткий и в то же время неясный характер оригинала словно бы обретал своего рода духовное возрождение. Подобный эффект можно иногда наблюдать у картин крайне старых. Они приобретают вид, который художник (если он обладал самоуверенностью нынешних своих собратьев) никогда и не мечтал представить заказчику как его собственные характерные черты, но который, однако, сразу же открывает зрителю неприглядную правду человеческой души. В подобных случаях глубинное восприятие художником внутренних черт его модели проникает в саму суть портрета и видится после того, как поверхностный слой сотрется временем.
Хепизба смотрела на портрет и дрожала под его взглядом. Ее наследственный почтительный страх не позволял ей судить о характере оригинала столь сурово, как требовала того истина. Но она продолжала смотреть, поскольку лицо на портрете позволяло ей – по крайней мере, так ей казалось – более точно и глубоко прочесть лицо того, кого она недавно видела на улице.
– Тот самый человек! – бормотала она себе. – Пусть Джеффри Пинчеон улыбается, как пожелает, но под улыбкой скрыто все то же! Надень на него шлем, пояс и черный плащ, дай Библию в одну руку и меч в другую – и, как бы ни улыбался Джеффри, никто не усомнился бы, что старый Пинчеон вновь ожил. Он доказал это тем, что построил новый дом! И, возможно, навлек на нас новое проклятие!
Так Хепизба пугала себя старыми легендами. Она слишком много времени провела в одиночестве – слишком долго прожила в Доме Пинчеонов, – и самый мозг ее пропитался тем же сухим разложением, что и бревна усадьбы. Чтоб сохранить рассудок, ей нужно было погулять по дневной улице.
