Вскоре прямо на пороге послышался разговор двух рабочих, чьи грубые голоса выдавали их общественный статус. После недолгой болтовни о собственных делах один из них заметил витрину и привлек к ней внимание второго.
– Смотри-ка! – воскликнул он. – Что скажешь об этом? Похоже, на улице Пинчеон начнется торговля!
– Ну-ну, на это уж стоит посмотреть! – откликнулся собеседник. – В старом доме Пинчеонов, под Вязом Пинчеонов! Кто бы мог подумать? Старая дева Пинчеон устроила грошовый магазин!
– А справится ли она, как думаешь, Дикси? – спросил его друг. – Место, скажу тебе, не слишком хорошее. Вон за тем углом еще одна лавка.
– Справится? – воскликнул Дикси с крайним пренебрежением, словно сама мысль об этом казалась ему невозможной. – Да ни за что! Да одного ее лица – я его видел, когда вскапывал ей огород, – достаточно, чтобы спугнуть самого Старого Ника[30], взбреди ему в голову с ней торговаться. Люди не выдержат, верно тебе говорю! Она так жутко хмурится, без малейшей на то причины, из чистой мерзости своего характера.
– Ну, это не так уж важно, – заметил второй. – Злобные ребята часто лучше всех ведут дела и прекрасно знают, чего хотят. Но, как ты и говоришь, не думаю, что она много заработает. Эти грошовые магазинчики слишком устарели, как и другие виды торговли, ремесленничество и черный труд. На своем опыте это знаю! Моя жена три месяца держала грошовую лавку и потеряла в итоге пять долларов!
– Плохое дело, – ответил Дикси таким тоном, словно качал головой. – Безнадежное дело.
По некой необъяснимой причине едва ли что-то иное заставило старую Хепизбу страдать сильнее, как этот подслушанный разговор. Замечание по поводу выражения ее лица показалось пугающе важным и столь отвратительным, что она не смела задумываться об этом. Ей было невероятно больно от того, сколь малый и мимолетный эффект возымело открытие ею лавки – событие, от которого у нее самой перехватывало дыхание, – на публику, ближайшими представителями которой оказались эти двое мужчин. Взгляд, пара слов, хриплый смех; и ее, без сомнения, позабыли, едва завернув за угол. Их ничуть не волновали ни ее достоинство, ни потеря оного. Затем, конечно же, предсказание ее неуспеха, произнесенное с надежной мудростью собственного опыта, рухнуло на едва живую надежду, как труп в могилу. Жена этого человека уже пыталась заняться подобным и потерпела крах! Как же прирожденная леди – полжизни добровольная затворница, совершенно незнакомая с миром, шестидесяти лет от роду, – как она могла мечтать об успехе, когда жесткая, вульгарная, хитроумная, деловитая обычная женщина Новой Англии потеряла пять долларов начальных вложений! Успех казался ей положительно невозможным, а надежда – всего лишь дикой галлюцинацией.
Какой-то злобный дух, изо всех сил стремившийся свести Хепизбу с ума, разворачивал в ее воображении своего рода панораму, представлявшую оживленную часть города, переполненную покупателями. Сколько же там было потрясающих лавок! Бакалейных, с игрушками, галантереей, с огромными витринами из цельного стекла, с восхитительными стойками, с безбрежным и разнообразным ассортиментов товаров, в которые было вложено целое состояние, с богатыми зеркалами позади каждой выставки, которые удваивали это богатство в сияющей глубине! По одну сторону улочки было это торговое чудо, где множество надушенных лощеных торговцев ухмылялись, улыбались и отвешивали товар. А по другую был сумрачный старый Дом с Семью Шпилями, и ветхая лавочная витрина под нависающим этажом, и сама Хепизба в платье из потертого черного шелка за прилавком хмурилась на весь окружающий мир! Этот могучий контраст представлялся ей истинным отражением ее шансов преуспеть в попытке заработать себе на пропитание. Успех? Нелепость! Она никогда больше не станет о нем думать! С тем же успехом этот дом мог теряться в вечном тумане, пока остальные дома освещало солнце, ни одна нога не переступит его порога, ни одна рука не попробует открыть дверь!
Но в тот же миг колокольчик лавочки над ее головой заметался, как зачарованный. Сердце старой леди совершило, словно привязанное к той же стальной пружине, несколько резких рывков в унисон со звоном. Дверь открывалась, хотя в верхней ее стеклянной части не было видно входящего. Хепизба застыла, сжав руки и глядя на дверь, словно призвала злобного духа, который пугал ее, но все же исполненная решимости выдержать испытание.
