Вызванный к доске ученик радостно ставил восклицательный знак рядом со словом «война».
— Что это вы их пугаете? — раздался вдруг квакающий голос директрисы. Никто не заметил, как она вошла и притаилась у печки. — Нет у нас пожаров и нет у нас войны. А ну-ка ты, — она показала на Любовь, — иди к доске и пиши: «Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества». Какой знак мы поставим в конце?
Серафима Павловна побледнела и зажала лицо в ладонях. Любовь посмотрела на нее злобно и поставила точку. На сей раз Любовь увидела Серафимины мысли. И пусть знает, что точка — это плата за вчерашнюю тройку!
— Вот оно, ваше воспитание! — сказала директриса Серафиме, стерла точку и на ее месте нарисовала огромный восклицательный знак.
— Садись. А дома напишешь это предложение сто раз. Вы же, Серафима Павловна, начните преподавать детям великое учение Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина, которое должно стать основой их жизни. А то заладили: «Война!», «Пожар!»
Серафима залилась нехорошим румянцем.
— Вчера мы читали про Ленина в детстве, — сказала она запинаясь.
— Что значит вчера?! — взвизгнула директриса. — Вы должны говорить об этом каждый день и каждый час!
«Да здравствует» — начала выводить на доске Серафима, и зазвенел звонок.
Все это Серафима рассказала Паше. Она вызвала ее на лавочку в городском парке и изливала перед ней душу в словах и слезах, считая Пашу ответственной за то, что Любовь вообще попала в школу раньше положенного времени.
— Это у них семейное, — оглянувшись по сторонам, сообщила Серафиме Паша. — Они все читают мысли и делают колдовство. Так они совратили моего брата и женили его на змее.
— Я не верю в колдовство, — рыдала Серафима.
— И плохо, — отчитала ее Паша. — Лучше верить и бояться, чем не верить и получать выговор.
Тем же вечером Паша донесла этот разговор до сведения Юцера, но тот только отмахнулся. Время было таким опасным, что эти разговоры, раньше его потешавшие, теперь казались полным бредом.
С того дня прошло четыре года. Любовь училась хорошо. Учителя ее побаивались, одноклассниками она верховодила, а друзей у нее, можно сказать, не было. На Лукулловом пиру с прожектором ей уже шел одиннадцатый год. Время бежало быстро.
Через три дня после пира, когда Мали раскладывала свой цыганский пасьянс, Эмилия возилась на кухне, Любовь делала уроки, а Паша писала письмо в газету, с улицы вошел разрумянившийся Юцер.
— Собака сдохла! — крикнул он от двери.
Мали смешала карты, легла на них головой и начала смеяться. Она смеялась так долго, что люстра закружилась над ее головой и упала бы, если бы Яцек, сын дворничихи Андзи, давным-давно не закрепил ее на намертво вмурованном в гипсовую розетку крюке.
— Он сдох! — хохотала Мали, — сдох, сдох, сдох!
— Кто сдох? — спросила вошедшая в комнату Любовь.
— Это не твое дело! — прикрикнул на нее Юцер.
Любовь обиженно надулась и вышла. Юцер спохватился и поспешил за ней.
— Что ты изучаешь? — спросил он голосом густым и сладким, как прошлогодний мед.
— Все ту же дребедень, — тусклым голосом ответила Любовь.
— Ну, разве коммунизм — это дребедень? Это мечта. Жизнь, в которой нет ни богатых, ни бедных, ни плохих, ни несчастных. Все делают то, что могут и хотят. И никто никого никогда не обижает.
— Что ты ей такое рассказываешь! — возмутилась Мали. — Не хватает тех глупостей, какие вбивают в школе?
— Жалко смотреть на ребенка, — растерянно пробормотал Юцер. — Можно же рассказывать детям сказки.
— А я учу вовсе не про коммунизм, — спокойно сказала Любовь.
До этого она с большим увлечением следила за тем, как отец и мать спорят.
— Про что же? — заинтересованно спросил Юцер.
— Про Наполеона.
— Расскажи, расскажи, — обрадовался Юцер. — Кто же такой, по-твоему, Наполеон?
— Узурпатор и агрессор, сведший на нет достижения Великой Французской революции, — отчеканила Любовь.
— Ну, я пошла, — насмешливо пропела Мали. — Кстати, что за вонь в этой комнате! Мышь что ли сдохла?
Юцер проводил жену мрачным взглядом. Так он выглядел, когда боролся с собственными пороками, которых у него было много. Любовь было подумала, что отец вытащит из кармана трубку и табак, которые были ему строжайше запрещены, но Юцер только засунул руку туда, где лежали эти восхитительные запретные предметы, и сказал:
