— А как?
— Ботинками назад. Вот смотри! — Любовь вытащила ноги из бурок, сняла толстые шерстяные носки, поджала пальцы и надела бурки шиворот навыворот.
Чок посмотрел на свои разношенные ботинки, казавшиеся огромными рядом с бурками Любови, и покачал головой.
— Не получится.
— Тогда пяться. Только наступай сначала на носок.
— Зачем?
— Чтобы след вышел правильный. Я в книжке читала.
Милиционер попался то ли ленивый, то ли не сообразительный. Убедившись, что погони нет, Любовь переобулась. А придя домой, тут же направилась к стопке чемоданов, стоявших в ее комнате за дверью. Чемоданы оказались заполненными зимними вещами Мали и Юцера. Любовь долго распихивала вещи по остальным чемоданам, закрывала и открывала крышки, возилась с замками, запарилась, пообедала и опять принялась за дело. В освободившийся чемодан она решила складывать вареные яйца, колбасу, хлеб и пироги себе и Чоку в дорогу. От них и пошла вонь. Но в тот день ни Юцер, ни Мали не стали выяснять, в чем дело.
— Сдох! — сказал Юцер и сел за письменный стол, — сдох. А я думал, что дьявол бессмертен.
— Может прийти другой, еще хуже, — тихонько ответила Мали.
Юцер несколько погас, потом встряхнулся.
— Авторитет не тот, — сказал твердо, — сейчас начнется свара. Может, в этой неразберихе о нас и забудут.
— На время, — согласилась Мали.
А назавтра в школе, где училась Любовь, была траурная линейка. Из учительской по всему коридору неслись рыдания.
— Скажешь речь, — подошла к Любови Серафима Павловна. — Только без фокусов.
— А что надо сказать?
— Сама придумаешь. Когда ты хочешь, у тебя все хорошо получается.
Любовь послушно кивнула. Потом она пошла в туалет и долго мыла там глаза с мылом. С мыльными пузырями в саднящих глазах появилась за кулисами, где шла бестолковая толкотня. В глазах лучилось, кололо, горело. Плохо разбирая путь, Любовь подошла неверным шагом к краю сцены и сказала:
— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!
Зал взвыл.
Рыдающая директриса притянула Любовь к себе. Так она и осталась сидеть на сцене за столом, покрытым красной скатертью, среди плачущих навзрыд учителей. Мыло перестало действовать. Но Любовь уже рыдала по-настоящему.
— Бедные дети, — шептала директриса, гладя ее волосы. От директрисы пахло духами «Лесной ландыш», которыми иногда пользовалась Мали.
Белый бюст на сцене вписывался в картину печали. Любовь часто ходила на кладбище за ландышами. Там было много бюстов, гипсовых и мраморных.
— Как ты рыдала! Ай! Актриса! — презрительно шепнул Любови Чок. Его поставили стоять навытяжку перед бюстом Сталина в школьном коридоре.
Любовь опустила голову.
— Я буду ждать тебя во дворе, — пробормотала тихо.
Чок сделал вид, что не слышит.
— Подлиза и подхалимка! — сказал Чок сурово, когда они встретились в школьном дворе.
— Неправда! Я вовсе не плакала, а намазала глаза мылом.
— Это лучше, — помягчел Чок. — Он убивал евреев. Помнишь про эшелоны?
Любовь кивнула. Некоторое время они шли молча.
— Ты уверен, что он виноват? — спросила Любовь.
— Уверен, — хмуро ответил Чок. В его голосе не было убедительности.
— Чок, — предложила Любовь, — давай пойдем на вокзал, посмотрим, стоят ли эшелоны.
До вокзала было далеко. Они шли, с удовольствием меся весеннюю грязь, смешанную с льдом.
— Чок, а что такое «эшелоны»? — спросила Любовь.
— Поезда, составленные вагонов, в которых возят солдат и коров.
Любовь никогда не видела, как возят по железной дороге солдат и коров. На запасных путях стояло много теплушек. Одни были закрыты, двери других зияли.
— Ты думаешь, эти? — спросила Любовь.
Чок присел на корточки, поковырял прилипший к колесам снег.
— Эти. Видишь, они стоят тут давно. Снега ведь весь месяц не было.
Они залезли в темную длинную конуру на колесах. По углам воняло мочой. В щели между досками набился снег. В теплушке было холодно и темно.
— А где сиденья? — спросила Любовь.
Чок покрутил пальцем у виска и выскочил наружу.
Потом они долго шли кружными путями. Город жил нормальной жизнью, ничего особого нигде не происходило. Придя домой, Любовь рассказала Юцеру про теплушки.
— Почему ты решила, что это те самые вагоны? — спросил Юцер.
