— Ты прав. Все наши бабы другие, потому что иные нам не подходят.
— Они широки там, где чужие узки. Шумны, когда прочие неслышны почти. И горькие там, где инородные приторные.
Они у нас все такие, потому мы не завидуем друг другу и не отбиваем их один у одного. Не так ли?
Но стоит в наш мир попасть другой женщине, не похожей на нашу, скажем, с более тонкими губами, мы как с ума сходим. Мы начинаем завидовать тому, кто ею обладает. И даже режемся из–за неё.
Поэтому чужие так опасны для нашего брата. У нас есть всё, поэтому чужого нам не надо. Поэтому мы не отдаём ни женщин чужакам, ни земли. Наша земля пахнет иначе, чем другая чья–нибудь. Этот аромат слышим лишь мы. Он доступен лишь нашему сердцу. Ибо пахнет наша почва так, как пахнут наши бабы. Поэтому мы и не должны подпускать к нашим бабам чужаков. Как только чужой узнаёт аромат нашей женщины, начинает принюхивается и к нашей земле. А затем начинает утверждать, что он знает нашу землю, он чувствует её, что она такая же его, как наша.
Но любить он её так не сможет, что б ни говорил, как и нашу женщину он не в силах любить. Чужие созданы для своих баб и земли.
У каждого сущего в этом мире есть всё своё. И пусть каждый остаётся при своём.
Нудизм — это путь к инцесту, то есть путь в дикость и варварство. Пур — Шпагатов.
Повальная мода на свальный грех. Пиза.
— Я всё время от времени спрашиваю: поженились бы они, если бы я не помешал? А потом спохватываюсь. Но ведь его–то нет. Я ведь его убил.
А может, я ошибаюсь и он жив? А что если он был только ранен и ожил потом? Или я убил не его, а другого кого–нибудь? Иначе, почему её так долго нет. Она с ним! Она сбежала от меня, тирана! Они уехали, скрылись. Она — от меня. Он — от своих. Иначе, почему я не вижу так давно ни его, ни её.
Из разговоров под бузу:
— Вы терпите, в конце концов, фиаско в семейной жизни, потому что не даёте мужику вздохнуть. Дайте ему глоток свободы, и весь океан его чувства окажется у ваших ног.
— Да уж семейка ещё та. Многих мужиков они свели… Кого в могилу, кого с ума.
— Таких мы будем выселять.
— У женщин этой семейки такие невинные голубые, мохнатые глазки. Пока в них не всмотришься.
— Ну и что, когда всмотришься?
— Под голубым на дне их — песок и серый ил.
— Опять этот придурок появился на улицах.
— И что делает на этот раз?
— Всё то же: раковину слушает. Даже две. Надел на голову как наушники и слушает.
— Я сегодня не счастлив.
— А вчера?
— Вчера я об этом не думал.
Пьяные препирательства:
— Ну, скажи мне, скажи…
— Не липни, отстань.
— Но кто–то же должен мне…
— Никто ничего никому…
— Эх вы! Думала… А вы!
— Ты думала, мы — люди! Разуй глаза, мы — тени. Это лишь тени тварей божьих, так и не посмевших стать людьми.
— Стой! — вскричал лохматый старец, кинувшись вослед юркому черноглазому.
Тот остановился. Узкие глаза, узкий рот, узкие желваки:
— В чём дело?
— Где моя Ва?
— Чтооо?
— Куда ты подевал её?
— Это не я, — Вовс вспотел. Желваки пропали, глаза стали широкими.
— Спрашиваю иначе, не тебя ли я убил?
— Не меня. Другого. И сделал это напрасно. Не виноват он.
— Ни ты, ни он?! — Старец покачнулся, закашлялся. Замахал руками. — Все. Все виноваты! Все вы передо мной виноваты! — И пошёл прочь, прочь, прочь…
Под пивным ларьком:
— Да никакой он не хан.
— Кто же тогда?
— «Луговые волки» раскопали его подлинное происхождение. Не Хакхан. А Хак хай. Так записано в его метриках.
— Девушка. Подай мне вон тот розовый примерить.
— Вы, наверное, шутите?
— Зачем шутить? Я хочу примерить.
— На себе? — прыснула продавщица бюстгальтеров.
— Вот на нём. — Старый абориген выставил перед собой мальчишку лет пяти.
— А мне тут не до шуток, не морочьте голову.
— Вот как раз про голову я и говорю, у них с матерью размеры совпадают.
— У кого с кем?
— Голова сына соответствует размеру материнского бюста.
Девица всплеснула руками и подала лифчик. Отец опустился перед сыном на корточки и стал нахлобучивать на его голову розовую чашку, расшитую бисером.
Ирэн сидит на террасе. Лицо её хорошо освещено. Она поднесла полный прозрачный бокал ко рту. И я вижу, как задрожали её губы. А в воду упали слёзы. И мне стало жаль… себя.
