Вовс решил показать её родителям. Он жил в большом доме, где в каждой комнате, называемой кабинетом, день и ночь горели настольные лампы под кепками абажуров цвета морской волны. А по двору ходили куры и разговаривали, возвышая голоса на последних нотах фразы.
Вовс:
Я вдыхал аромат её тайны. Нежное золотое руно щекотало мне лицо. Какого бы цвета ни было руно, оно всегда золотое.
Надевая его, мы, хоть на несколько мгновений, забываем наши невзгоды. Оно согревает нам сердце, очищает его от горечи, а уму и телу даёт новые желания.
Лодочный сарай настежь. По разбросанным по песку валикам и следам толчеи Семивёрстов понял, что катера нет на месте.
— Когда это случилось? — спросил он Терентия, сразу же нарисовавшегося во дворе, едва хозяин ступил в калитку.
— Дак, ничего такого, — подслеповато глядя, говорил старик — одно плечо выше, другая нога короче, худенький и коричневый, как бондарная доска. — Валя это. Дочка твоя. Я для неё открыл дом и всё такое.
Семивёрстову более не хотелось разговаривать. Положил руку на плечо соседа. Постоял в молчании. Буркнул:
— Иди себе. Потом пообщаемся.
Сам пошёл в незапертый домик.
В тамбуре валялись зелёный рюкзачок, мужские кроссовки.
«Что ж это такое деется, милашка?! — занервничал Семивёрстов. — Никак экзамены завалила и теперь прячешься от родительских охов и ахов? Ругаться не будем. Никаких резких движений. Сама она, похоже, не в духе. Лодку взяла, решила проветриться. Она воду любит, катер тоже. А я тут пока соображу, что поесть приготовить…»
Семивёрстов поставил чайник. Открыл погреб. Принёс и залил водой кусок солёного балыка — пускай вымокнет. Уж очень, видать, крутой. Накопал затем картошки. Чистить не стал. Помыл и стал варить в мундирах.
«Значит, не поступила. Ну, ничего, только семнадцать. На следующее лето сдаст. Надо бы Таму остепенить: пусть дочке помогает. У неё же в университете всё свои люди. Нечего играть в объективность. Теперь без руки не прорваться. Пусть у тебя хоть семь пядей во лбу».
Послышался знакомый гуд. Из–за мыса, круто накренясь, вышел белый, с красной строкой номера на борту катер. В катере двое — отметил Семивёрстов.
Семивёрстов скрылся в домике, решил явиться полной неожиданностью для дочери.
Всё было сделано, как надо: мотор был заглушен загодя, винт поднят. Катер по инерции выскочил на песок. Спутник Ва — щуплый парень, словно что–то почувствовав, робко оглянулся на двор. Дернулся было вытаскивать лодку на берег. Ва беззаботно махнула рукой, мол, оставь, пусть будет пока там. По жестам её Семивёрстов понял, что она распорядилась об улове, который, видимо, был хороший, и побежала домой.
Рослая, сильная, словно жеребёнок, стуча пятками (Семивёрстов сам всегда, когда босой, стучит пятками) ворвалась в коридорчик, припала к кувшину с квасом, словно пчела к цветку.
«Шляпа! Питья, как всегда, не взяла с собой в море!»
Семивёрстов смотрел на дочь из полумрака хаты и не знал, как отозваться. Не мог придумать, как обнаружить себя.
Ну, конечно, он кашлянул. Ва поперхнулась. Резко поворотилась. Лицо у неё вытянулось.
— А я думал, ты сдаёшь экзамены, — как можно спокойнее проговорил Семивёрстов.
— Папка! Ты приехал?!
— Для тебя неожиданность!
— Я всё равно рада!
— Охотно верю. Но почему ты не дома?
— Я тут готовлюсь. Два уже сдала. Остался последний. В городе тошно. Душно. А здесь что надо.
На пороге появился парень. Бьющее ему в спину солнце не позволило сразу разглядеть гостя Ва.
— А это кто такой?
— Мой друг. Познакомься.
Парень вошёл. И когда очутился около Ва, Семивёрстов испытал нечто сходное с раздражением. Друг был ниже её ростом. Смуглый, тонкий, со слегка изогнутыми ногами.
— Вовс! — отрекомендовался тот с нарочитой небрежностью.
— И что ты тут забыл, Вовс? — с неожиданным для себя недружелюбием спросил Семивёрстов.
— Это я его привезла, — испугалась отцовского тона Ва, — мы вместе поступаем.
Она хорошо знала, как может повернуться дело. И потому забеспокоилась.
— Ты меня хотела обмануть?
— С чего ты взял, папа?
— Ты не к экзамену здесь готовишься, а к…
— Мы тут оба готовимся. Он мне математику помог. А я ему — английский.
