Однако жизнь не становится лучше и веселей. Пропащие мы все люди! (из радиовыступления Пур — Шпагатова).
О королеве свалок Колировке:
Это лишь прозвище. Колировка никогда не имела дел на свалках. Да. Начинала она со сдачи больших партий металлолома. Когда же государство принимать утиль перестало, Пиза свёл подругу с экспортёрами. Теперь через них Колировка выходит на международный рынок и всё чаще отправляет как вторичное отнюдь не сырьё, а под маркой оного самый что ни на есть отборный продукт отечественной металлургии.
Конечно, одна, без Пизы, Колировка вряд ли смогла бы развернуть этот полулегальный, а то и вполне нелегальный вывоз сырья и полуфабрикатов. Посему кто–то постоянно подогревает слухи, что Колировка в этом бизнесе всего–навсего ширма. Но пока ни она, ни её босс Пиза никаких неудобств ни от властей, ни от слухов не испытали.
Был и побочный, так сказать, продукт. Она привозила товары «Голдстар», «Бурда моден» и прочую «фирму», продавала их здесь по божеской цене, что вполне покрывало её мелкие расходы.
Между ними назревали постельные отношения.
Либо да
Лебеда.
Либо до
Либидо.
Разоблачаться до такой степени — верх легкомыслия.
Язык её трепетал, словно у разевающего рот птенца. Так беззвучно пела свою песнь одиночества Колировка.
Мы все смешные, но каждый по–своему.
Настоящая женщина — это хорошо пристрелянная «пушка». Не подведёт никогда. Не надо только дергать курок. Нажимать надобно мягко, нежно. Семивёрстов.
Стеная, пробуждается вулкан.
Кипучей лавой оросился кратер.
Две тени пляшут на стене канкан…
Момент любви и невесом, и краток.
— Люблю сладкое, а мне всё время подсовывают что–нибудь горькое.
Как горек сок любви!
Извечна меж людьми
Сладчайшая охота.
Быть может, оттого–то
Так горек сок любви.
Максимильянц постоянно облизывается. Язык его мелькает, словно розовое жало: «Окаяния, окаянцы — то же, что Окоёмия и окоёмцы».
Анчоус — маленькая рыбацкая деревня.
Ва:
— У моря никогда не бывает одиноко. Когда рядом никого нет, я словно бы впадаю в анабиоз. Могу часами валяться на песке. С наслаждением молчу. Ленюсь. Не хочется открывать ни рта, ни глаз. Единственное, что меня время от времени беспокоит, — это чувство голода. Когда же мне лень идти в дом, чтобы что–то найти поесть, море даёт мне сладкое. Нежное, живое тело моллюска.
Нет ничего красивее на свете, чем Цикадия.
Когда они рядом, они как бы сливаются в единое целое, двигаясь стремительно в едином шаге–порыве.
Ва и Вовс:
— Такое предчувствие, что нынешний август никогда не кончится.
— Да, очень жарко, как никогда не было.
— Приглашаю в Анчоус. У нас там домик. Никто не будет мешать.
— Ты уверена?
— Абсолютно, Вовс!
— Кто по профессии твоя мама?
— Мама Тама — музеолог! Так я отвечала на этот вопрос в детстве.
— Очень хорошо!
— Чем же это хорошо для тебя?
— Я сейчас изучаю своё прошлое, и мне необходима дополнительная информация.
Падающие с неба дары часто превращаются в камни. Автор.
Фрагмент перепалки:
— Посыпься, родная, носорожьей пудрой, авось кто и клюнет на тебя!
— Сам пошёл к Пизе, крамалый!
Более всего я опасаюсь впасть в некое состояние — назвать его до сих пор не умею, — при котором мне открывается явное в людях и событиях. Чаще всего оно (скрытое до определённого момента) проявляется в нас и наших поступках смешно и даже пародийно. Страшное, черное видеть приходится весьма и весьма редко. В большинстве своём люди вовсе не так плохи, как порой нам кажется. Обычно мы преувеличиваем наши пороки. Глядя на человека, слушая его речи, я все силы кладу иной раз на то, чтобы удержать себя от смеха. И всё равно смеюсь. Хотя и стараюсь сделать вид, что у меня припадок, что это мне смешинка в рот попала. И в тот же момент вижу, что люди, с которых животик надрываю, делают вид, что верят моему обману. Кому же как не им знать, что я вижу их насквозь и над чем смеюсь. Смеясь дальше, я всё больше убеждаюсь: а ведь смеюсь я над собой, главным образом, над собой и только над собой.
Время летит, а мы ползем, пресмыкаемся. Автор.
Из подслушанного:
— Правда, что у его жены шизофрения?
— Правда.
— Какой ужас! А что это такое — шизофрения?
