_2015_10_29_19_40_20_732 - страница 4

ком велик, гораздо честнее филологически точное прозаическое

переложение: оно тоже может побудить читателя взяться за

оригинал.) Поэзия, в том числе и переводная, рождается на

уровне языка. Именно это имеет в виду Поль Валери, когда

характеризует стихотворение как «растянутое колебание между

звуком и смыслом». Изобилие дурных переводов, особенно со­

временной поэзии, обычно вызывается как раз несоответствием

характера или уровня двух языковых культур: той, что уже

выработана поэзией в стране переводчика, и той, что породила

переводимого поэта. Конкретнее говоря, в наше время не только

немецких экспрессионистов или французских сюрреалистов, но

и поэтов XIX века невозможно переводить языком ни лучших,

ни тем более третьестепенных стихотворцев пушкинской поры.

Для Лившица эта проблема была решена с самого начала

именно потому, что переводческая его деятельность была неот­

делима от его вклада в эволюцию русского стиха. Его понимание

поэтической речи уясняло и санкционировало практику стихо­

творного перевода. Столкнувшись с гением Хлебникова, его

«ожившим» и устремленным в бесконечность языком, Лившиц

понял, что этот путь для него «запретен». Как видно из «Полу-

тораглазого стрельца», ему свойствен был «западный, точнее

10

романский, подход к материалу, принимаемому как некая дан­

ность. Все эксперименты над стихом (и над художественной

прозой, конечно) мыслились в строго очерченных пределах кон­

ституированного языка (то есть языка установившегося, струк­

тура и словарь которого имеют законченную организацию. —

В. К. ) ... Словесная масса, рассматриваемая изнутри, из центра

системы, представлялась лейбницевской монадой, замкнутым в

своей завершенности планетным миром» *. Языковая система

каждого поэта оказывается при этом законченной и неповтори­

мой, но именно эта законченность, внутренняя законосообраз­

ность, становится причиной сообщаемоста поэтического слова и

позволяет переводчику находить к нему определенный ключ.

Здесь первенствующая роль отведена поэтической интуиции,

которая у Лившица была необыкновенно острой и разносторон­

ней. Постигая фактуру иноязычного поэта, он как бы воссоз­

дает ее русский эквивалент и, обращаясь к новейшей фран­

цузской поэзии, вводит в поэзию русскую и новые темы и

новую поэтику. Да и поэты XIX века звучат у него по-новому.

От Ламартина и Мюссе до Клоделя и Фарга, от Леконта де

Лиля и Верлена до Реверди и Сюпервьеля — диапазон поистине

огромный! Но, за редкими исключениями (быть может, не со­

всем удачен, слишком жестко звучит Бодлер), везде найдена

и отлита в слове та особенная интонация, которая только и

делает поэта неповторимым. Мастерское владение александрий­

ским стихом, который в русских переводах так часто безжизнен

и монотонен, бесконечное разнообразие в расположении смысло­

вых и ритмических ударений вокруг цезуры позволяют Лив­

шицу соперничать с французами в эпоху, когда у нас этот метр

* При таком понимании слова язык не может стать, как

у В. Хлебникова или некоторых современных поэтов (Сен-Жон

Перс, Эзра Паунд), в каком-то смысле самою темой и содержа­

нием поэзии; он остается ее первичным материалом.

11

стал крайне непопулярным. Особенно удачны здесь переводы

из поэтов-неоклассиков — Анри де Ренье, Самена, Мореаса —

с их чеканной пластикой:

Прощай, мой город! В путь я отправляюсь темный,

Из всех своих богатств одной лишь драхмой скромной

Запасшись, чтоб внести за переправу мзду,

Довольный, что и там в сверкающем металле

Я оттиск лебедя прекрасного найду,

Недостающего реке людской печали.

Интуиция переводчика схватывает прежде всего и легче всего

формально-композиционную сторону стиха. Поэтому те поэты

послесимволистского периода, у которых роль формального прие­

ма резко обозначена, особенно для него соблазнительны. Тем

более, что и здесь перевод становился для Лившица собствен­

ным поиском выразительных средств. «Первые стихи Аполли­

нера, — писал В. Саянов, — должно быть, интересовали его не

меньше, чем современные Аполлинеру стихи русских поэтов».

В частности, отмена Апполинером пунктуации была, конечно

же, понята им в свете собственных опытов. «Мы этим способом