— Некрасиво так говорить о коллеге, и к тому же о женщине, — обиделся Бентковский.
— Дело идет к дуэли, пане Бентковский. — Винницкий сделал серьезное лицо.
— Между кем?
— Между Лангевичем и Чаховским.
Вдруг стало тихо. Лангевич, бледный, как обычно, сказал:
— Панове и коллеги, поскольку в моем присутствии вы будете себя чувствовать несвободно и не сможете разговаривать откровенно, я лучше выйду, чтобы дать каждому из вас возможность…
— Исключено, исключено! Генерал останется с нами! — крикнуло несколько человек.
Езиоранский подошел к Лангевичу и обнял его:
— Ты нам не помешаешь, останься.
Они присели на скамейку. Стало тихо. Граф Грабовский, сидящий во главе стола, оглядел в монокль собравшихся и начал с достоинством, приличествующим дипломату:
— Всем известно, по какому поводу мы здесь собрались, это ни для кого не секрет. Временное народное правительство, панове, не может работать тайно. Старое правительство, не способное управлять восстанием, распущено. Однако Европа, которая готова прийти на помощь Польше, требует сформировать новое правительство. Я уполномочен, прибегнув к помощи армии, принять участие в его создании. Вчера мы проводили в Кракове собрание с представителями всех партий и единодушно проголосовали за то, чтобы правительство возглавил наиболее подходящий для этой миссии человек — генерал Лангевич.
— Да здравствует генерал Лангевич! — воскликнул Валигурский, его тут же поддержали остальные.
— Кто из вас, панове, против, пусть выскажется, — продолжил граф.
Все смотрели на высокого и худого Беханского, делегата от народного правительства, который стоял лицом к окну, заложив руки за спину. Его длинные тонкие пальцы не лежали спокойно, а нервно дергались, споря друг с другом, будто вели собственную жизнь и не имели отношения к телу.
Беханскому не удалось выступить. Из угла неожиданно подал голос Винницкий:
— Можно ли увидеть письмо графа Грабовского?.. Я имею в виду, панове, кто видел письмо, которое нам отправило народное правительство через графа?
— У меня, оно у меня, — ответил Хржановский так убедительно, что никто не обратил внимания на претензии Винницкого.
Кагане, которого до этого не было видно в комнате, вдруг появился рядом с Грабовским. Они посмотрели друг на друга. Безмятежность покинула лицо графа. Кагане поклонился:
— Я считаю, что вопрос, который задал полковник Винницкий, очень важен…
— Вас приглашали на собрание? — перебил его Бентковский.
— Меня никто не приглашал, но у меня есть важное сообщение, — снова начал Кагане.
— Не сейчас, не сейчас. — Бентковского злило отсутствие дисциплины в штабе. — Вы мне его передадите лично.
— Кто это такой? — спросил один из краковчан, когда Кагане вышел из комнаты.
— Из лагеря Мерославского, — ответил другой. — Разве не видно?
Настроение в комнате вдруг изменилось. Все, кто с утра сомневался в Лангевиче и сделал его диктатором только потому, что никто не хотел отдавать эту должность кому-то другому, — все эти люди теперь сочли необходимым подойти к Лангевичу и сказать ему несколько фраз, весомых и кратких. Каждый говорил от имени остальных и непременно подчеркивал, что для него было чрезвычайно важно, чтобы Лангевича сделали диктатором. Первым поднялся граф Грабовский и пожал Лангевичу руку:
— Сегодня мы хорошо поработали. А знает ли пан диктатор, какие трудности мне пришлось преодолеть?
— Я знаю, я знаю. — Лангевич схватил руку Грабовского и весь затрясся от волнения.
— Мы сделали еще кое-что, — подхватил второй, — мы устранили Мерославского.
— Сегодняшний день останется в истории благодаря тому, — Езиоранский выпрямился во весь рост, — что Европа узнает наш «адрес», адрес Польши, я имею в виду. — Он наклонился к диктатору, обнял его и напыщенно произнес: — Наш адрес это ты, Лангевич!
— Да здравствует Лангевич! Да здравствует наш Лангевич! — раздались крики, к ним присоединились голоса во дворе.
На этом празднике Лангевич чувствовал себя потерянным. Слова падали на него, как камни, и, хотя он добродушно улыбался то одному, то другому, он понимал, что это не игра. Генрика права: есть ли смысл становиться диктатором, если враг не разбит.
