Я довольно рано начал прокладывать дорогу домой: отмечал направление своего движения, пока добирался до ограды, — заламывал ветки на деревьях, оставлял камни на участках голой земли, — и поэтому, несмотря на отдельные ошибки, был у своей хижины до наступления темноты. По дороге я обдумывал, как избежать тех неприятностей, которые готовил мне Граф, и стоит ли руководствоваться случайно оброненными словами француза о необходимости каждую ночь менять место ночлега. Но потом что-то — инстинкт ли, упрямство или гордость — восстали во мне против того, чтобы меня гнали, как дикого зверя. Мне отвратительно было бежать от них, как кошка бежит от собаки, и доставлять им то самое удовольствие, которого они искали. Если они собирались мучить меня, пусть лучше найдут меня в моем логове и доведут свое дело до конца там. Я безумно жаждал свободы, но думаю, что на самом деле еще больше боялся превратиться в робкую полоумную развалину, как тот француз, чем погибнуть в неравном бою.
Поэтому я вернулся назад, смело подошел к столу, не видя и не слыша никого поблизости, от души наелся той снедью, что там лежала, а то, что осталось, отнес в свою хижину. Потом я нашел несколько длинных палок и соорудил из них что-то вроде грубой решетки, преграждавшей вход; если бы она и разлетелась вдребезги при нападении, я бы по крайней мере проснулся от шума, когда кто-то попытался бы ворваться. И наконец я положил самую толстую палку и еще что-то тяжеленькое рядом со своим соломенным ложем и улегся спать.
Это была беспокойная ночка. Несмотря на то что я провел целый день на ногах, мне не удалось уснуть. Все страхи, загнанные внутрь дневными делами, всплыли на поверхность, а шепот, вздохи, шелест и стуки, не прекращавшиеся в лесу всю ночь, стали прекрасной питательной почвой для них. Мое воображение перетолковывало даже вполне опознаваемые звуки, такие, как уханье сов, и превращало их в голоса тех отвратительных существ из собачьего питомника фон Хакелнберга. Я слышал звук быстрых шагов по сухой траве какого-то маленького зверя, а представлял себе мальчиков-бабуинов, кружащих вокруг моей хижины. И все-таки разбудило меня и прогнало сон в предрассветный час вовсе не воображение: я уставился на серый квадрат дверного проема и напряг слух, стараясь уловить умолкнувший звук, услышанный сквозь сон. Это был долетевший издалека звук, который ни с чем не перепутать; он выводил такую длинную, завершающую ноту, как охотник, отзывающий своих собак в конце охоты. Луна в эту ночь приближалась ко второй четверти; аллеи леса должны были быть хорошо освещены. Холодный предрассветный воздух проник в хижину через ее решетчатые стены, и я зябко поежился.
Как только взошло солнце, я сделал все от меня зависящее, чтобы сбросить с себя чувство оцепенения и беспомощности. Мои планы пока не сформировались; у меня были только самые общие идеи, которые я никак не мог отважиться соотнести с фактами, которые успел узнать, потому что боялся утратить веру в возможность спасения. Поэтому я поставил перед собой конкретную и выполнимую задачу — добыть какой-нибудь инструмент или орудие, и самое лучшее, что я смог придумать, — это выяснить, нельзя ли выпросить ею или украсть в хозяйстве Доктора. Я не мог поверить в то, что сестры, которые были так заботливы ко мне, настолько лишены чувства жалости и готовы бездушно и педантично подчиняться приказам сверху, как с гордостью заявлял Доктор.
Я подождал в кустах, пока егеря уйдут, оставив на столе новый запас продуктов, а затем, засунув под фуфайку небольшую булку и несколько яблок — как сухой паек на день, — отправился искать дорогу в госпиталь. Дело это было долгим и утомительным, и на каждом шагу меня подстерегала опасность. И хотя я старательно обходил стороной каждую тропинку, просеку или аллею, которая могла бы привести меня прямо к Замку, все же несколько раз я едва не столкнулся с небольшими группами людей: слышал голоса егерей и конский топот, а один раз мне пришлось даже спрятаться и замереть в высокой траве на приподнятом берегу ручья, в то время как небольшой отряд медленно проходил низом, по руслу ручья: две ищейки на поводке, четверо мальчиков-бабуинов с сетями в руках, вертящихся под ногами егерей, и еще пара лесников, замыкающих шествие, зорко поглядывающих по сторонам, в руках у которых были ружья, стреляющие нитями с крючками на конце.
