Дом старших Рюте в Нойштадте, вблизи Михеля, как любовно называли гамбуржцы колокольню Св. Михаила, был ярко освещен, а из открытого на верхнем этаже окна выглядывали Иоганн и Андреас.
— Они уже здесь! — донеслось до Эмили и Генриха, когда они вышли из экипажа.
Силуэты молодых людей исчезли из золотисто-желтого прямоугольника. Игнорируя предупреждающий возглас отца, они кубарем скатились по лестнице вниз, распахнули входную дверь и выбежали помочь внести в дом пакеты.
— Добро пожаловать! Быстрее входите, холодно! Веселого Рождества! — такие возгласы посыпались на Эмили и Генриха, когда они вошли в дом и вместе с Германном и Иоганной, в сопровождении горничной, поднялись в салон наверху.
— Подожди, пожалуйста, здесь, пока мы тебя не позовем. — Иоганна пригласила невестку сесть и мягко подтолкнула ее к стулу, сама же вместе с супругом и Генрихом исчезла. Из столовой доносились торопливый шелест, шуршанье, заговорщицкий шепот и тихий смех. В воздухе было разлито таинственное возбуждение. Любопытство одолевало Эмили, нетерпение не давало ей сидеть спокойно — и она вся извертелась. Украдкой она взглянула поверх чашки с чаем, которую ей подали, на Андреаса и Иоганна — эти двое дурачились и в шутку боксировали, невзирая на свои выходные костюмы и аккуратные напомаженные прически. Только звон колокольчика заставил их остановиться.
— Теперь можете войти! — громко позвала Иоганна, и ее сыновья, торжествуя, опрометью бросились в столовую.
Осторожно поднявшись, за ними последовала и Эмили. Предвкушая ее радость, довольные, Германн, Иоганна и Генрих ждали ее появления, а Иоганн и Андреас от нетерпения переминались. Едва Эмили вошла в комнату, взгляд ее сразу упал на дерево. Она видела только его — высокую, под потолок, елку, на ветвях которой горели свечки — их было не счесть, — а еще висели сахарные палочки, золотые орехи и блестящие красные яблоки; маленькие лошадки-качалки и крошечные ангелочки, которые выглядели так, как будто их вылепили из теста или из какой-то сладкой массы. Ничего подобного Эмили никогда в жизни не видела, и она, совершенно забыв об окружающих, разглядывала это чужеземное великолепие, едва ли замечая, что братья Генриха уже бросились к первым пакетам и, разрезая ленточки карманными ножами, шуршат оберточной бумагой и издают радостные вздохи и что-то довольно бормочут.
— Биби! — Она вздрогнула, когда Генрих нежно коснулся ее руки и показал на стол, который, казалось, прогнулся под тяжестью горы праздничных свертков. — Там есть кое-что и для тебя.
Она с немым вопросом протянула руку к маленькой продолговатой шкатулке, которая лежала сверху, и когда Генрих утвердительно кивнул, аккуратно развязала бантик, развернула шелковую бумагу и приподняла крышку. Там лежали теплые перчатки. Она распаковывала предназначенные для нее подарки один за другим, благодарила за них Германна и Иоганну и обоих мальчиков, которые вскладчину на свои карманные деньги купили ей билеты в цирк Ренц, знаменитый представлениями с участием лошадей.
— Вот тут еще что-то, — как бы между прочим подал реплику Генрих. — Это мой подарок, но, к сожалению, он слишком велик для того, чтобы и его красиво упаковать.
Эмили рассматривала нечто пушистое, что он подтолкнул к ней, медленно расправила и нахмурилась. Это был роскошный плащ из толстого бархата, подбитый мехом, а его воротник, подол и обшлага были оторочены мехом, еще более мягким, чем бархат.
— Тебе нравится?
Поначалу лицо Эмили выражало беспомощность и крайнюю растерянность.
— И именно ты даришь мне это? — спросила она у мужа на суахили едва слышно. И быстро оттолкнула плащ от себя, словно он был грязным. — Совершенно исключено, чтобы я его надела! Такое… такое убогое !
На Занзибаре меха́ не носили. Только отсталые народы в глубине Центральной Африки одевались в шкуры газелей и львов, леопардов и зебр; эти люди не носили одежду из ткани, чтобы прикрыть свою наготу: они не умели ни прясть, ни ткать и вынуждены были довольствоваться шкурами тех животных, которых добывали в саванне.
— Прошу тебя, Биби, — так же тихо ответил Генрих. — У нас это считается весьма
